Чтиво

Как всегда, Пфефферкорн ее поблагодарил.

Как всегда, она сделал книксен.

— Не стоило беспокоиться, — как всегда, сказал Пфефферкорн.

Как всегда, она шагнула к выходу.

— Конечно, это не мое дело, но, похоже, вы не очень счастливы, — сказал Пфефферкорн.

Девятнадцать дней он был для нее пустым местом и потому слегка встревожился, когда она остановилась и посмотрела на него.

— Я так, к слову.

Женщина молчала.

— Извините. Не надо было ничего говорить.

Повисла тишина. Горничная повернулась к столу и взглядом спросила разрешения взять листки. Похоже, выбора не имелось. Пфефферкорн посторонился:

— Прошу.

Женщина стала читать. Губы ее чуть шевелились, лоб собрался в морщины. Закончив, текстом вниз положила листки на стол.

— Ужасно, — сказала она.

Пфефферкорн впервые услышал ее голос и, потрясенный, замешкался с ответной репликой.

— Не понимаю, — сказала она. — Почему царевич Василий выбросил снадобье?

— Э-э… видите ли… э-э… — мялся Пфефферкорн, поглядывая на лунообразное недоуменное лицо. — Понимаете… дело в том… Ведь если подумать… царь-то лишил его наследства. Наверняка царевич затаил обиду. — Он помолчал. — Большую обиду.

— И оттого даст отцу помереть?

— Речь-то о царстве. Серьезное дело.

Женщина покачала головой:

— Получается ерунда.

— Наверное, вы чуточку буквально все воспринимаете.

— То есть?

— В общем-то, нигде не сказано, что он позволяет отцу умереть.

Женщина вновь взяла листки.

— «Жаркая кровь блескучим багряным фонтаном лик обагрила усохший, с заострившимся носом, И душа государева к небесам в легкой облачности, грозящей дождем, воспарила», — прочла она.

Потом глянула на автора.

— Вы упускаете суть, — сказал Пфефферкорн.

— Разве?

— Напрочь.

— А в чем суть?

— Совершенно не важно, выздоравливает царь или умирает. То есть это важно в сюжетном плане, хотя в две секунды можно все переделать. Тематически самое главное — душевный конфликт царевича.

— Из-за чего?

— Из-за многого, — сказал Пфефферкорн. — В нем буря чувств.

Жена Жулка покачала головой:

— Нет.

— Почему — нет?

— Царевич Василий совсем другой человек.

— Интересно, какой же?

— Он привлекает нравственной чистотой, способностью ради правого дела забыть о собственных чувствах. Зачем пускаться на поиски корнеплода, если он не хочет спасти отца? Получается ерунда.

— Разве не интереснее, если в последнюю секунду его одолевают сомнения?

— Эта сцена противоречит всей поэме.

— Я спросил, интереснее или нет, — сказал Пфефферкорн.

— Я слышала. И отвечаю: сцена не вписывается в обшую канву. Интересно, не интересно — это не критерий. Вы пишете в другом стиле. Надо соблюдать предложенные рамки. — Она заглянула в листок. — И все эти вычурные словечки совсем не к месту.

— Ладно. — Пфефферкорн вырвал у нее листки. — Вы сказали, что ничего не поняли, так что лучше оставьте при себе свое мнение. Большое спасибо.

Женщина промолчала. Пфефферкорн вспомнил, что она жена премьер-министра.

— Извините, — сказал он. — Просто я болезненно воспринимаю суждения о незаконченной работе.

— Осталось всего два дня.

— Я помню. — Пфефферкорн нервно пошелестел страницами. — Может, подскажете, в каком направлении двигаться?

— Я не писатель, — ответила женщина. — Сужу просто: нравится, не нравится.

Пфефферкорн попытался скрыть огорчение.

— Ладно. Спасибо за конструктивную критику.

Женщина кивнула. Помешкав, Пфефферкорн спросил о вероятном отклике ее супруга.

Она пожала плечами:

— Он будет в восторге.

Пфефферкорн выдохнул.

— Правда?

— Драгомир не столь суровый критик, как я. Он уверен: все, что выходит из-под вашего пера, гениально.

— Ну и слава богу.

— Дело не в том, — сказала она. — Все равно перед праздником он вас убьет.

— Э-э… вот как?

Она кивнула.

— Я… вот уж не думал.

— Он считает, так будет драматичнее. Живые писатели теряют в романтичности.

— М-да.

— Вы доставите ему немыслимую радость. Всю жизнь он об этом мечтал.

Пфефферкорн молчал.

— Что это? — спросила женщина. Он проследил за ее взглядом на неотправленные письма. — Можно?

Пфефферкорн хотел отказать, но потом разрешил:

— Валяйте.

Пока жена Жулка читала письма, он в сотый раз прикинул вариант нападения. Если Жулк собирается его убить, это, наверное, последний шанс сбежать. Так, порядок действий: схватить цепь, обмотать вокруг шеи женщины и затянуть, упершись коленом в ее спину. Сердце бухало. Ладони взмокли. Он изготовился. И не шевельнулся. Не смог. Тренировки, мать их за ногу. Все впустую.

Женщина прочла письма. Глаза ее покраснели, на щеках блестели влажные дорожки. Она аккуратно свернула листки и положила на стол.

— Ведь можете, когда захотите.

Помолчали.

— Спасибо, — сказал Пфефферкорн.

— Не за что.

Помолчали.

— Конечно, я несчастлива, — сказала она.

Пфефферкорн промолчал.

— Я не могу иметь детей.

Помолчали.

— Всей душой сочувствую, — сказал Пфефферкорн.

Фартуком она отерла глаза и засмеялась. Смех ее походил на скрипучий клекот, в котором слышались разочарование жизнью и предчувствие новых несчастий. Она смяла фартук в кулаке.

— Не поверите, он заставляет это носить.

Пфефферкорн усмехнулся.

— Я жена премьер-министра, черт бы его побрал. — Она покачала головой и опять рассмеялась. Потом шагнула к Пфефферкорну. Он уловил знакомый запах прогорклого мыла и дешевой косметики. Обветренные губы женщины приоткрылись. Казалось, она готова его поцеловать. Пфефферкорн напрягся. — Идемте, если хотите жить, — сказала она.

99

Цепь не позволяла видеть все пространство за решеткой. Пфефферкорн был слегка разочарован, когда оказался в коротком бетонном коридоре, заканчивавшемся обычной деревянной дверью.

— А где охрана? — шепнул он.

— Нету.

Женщина открыла незапертую дверь. Они вошли в квадратный бетонный предбанник: винтовая лестница (никакой вычурности, обычные железные ступени, по спирали уходившие в узкую шахту), две деревянные двери справа, еще одна слева. Ничего похожего на узилище для мучеников пера.

— Сигнализация не сработает? — прошептал Пфефферкорн.

— Нету никакой сигнализации. Шептаться необязательно.

Жена Жулка открыла ближнюю правую дверь. Они очутились в небольшой, десять на десять футов, кладовке. Вдоль стен стояли безыскусные железные стеллажи. На полках лежали рулоны однослойной туалетной бумаги, стопки постельного белья гостиницы «Метрополь», коробка с мылом, пачки бумаги и упаковки шариковых ручек. На крючке висел сильно мятый белый спортивный костюм. В углу притулилась тачка. Присев на корточки, с нижней полки женщина достала сумку на колесиках и, выпрямившись, кивнула — мол, ваше, забирайте.

Пфефферкорн раздернул молнию. Невероятно, все на месте. Он взглянул на спутницу. Та пожала плечами:

— Драгомир никогда ничего не выбрасывает.

Она прикрыла глаза, пока Пфефферкорн облачался в наряд злабийского козопаса. Все было впору, но шестидюймовые каблуки не особо годились для побега из тюрьмы. Он отпихнул башмаки и вновь надел тапки.

— Сносно, — сказала женщина, окинув его критическим взглядом.

Дезодорант-электрошокер и зубную щетку-нож Пфефферкорн спрятал в карманы рубахи. Мыло-контейнер и одеколон-растворитель — в задние карманы штанов. Денежную скатку и не отслеживаемый телефон засунул в гетры. Фальшивый паспорт приладил в трусы.

Женщина подала ему неотправленные письма и не дописанный финал поэмы:

— Не забудьте.

Пфефферкорн пристроил их к мылу. Он раздумывал, что делать с мятными леденцами, но женщина забрала у него жестянку.

— Там вовсе не конфеты, — сказал Пфефферкорн.

Она опустила жестянку в карман фартука:

— Я знаю.