Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 31 из 47

Разбирая оставшиеся товары, предназначенные для подарков, капитан обнаружил десяток стеклянных стаканов. Их так хорошо упаковали перед отправкой, что он их сразу не увидел. Обратившись к юзбаши, он спросил у него: удобно ли будет второй раз дарить хану? На что Ешнезер поспешил заверить, что хану удобно дарить все и в любое время, тем более стеклянные стаканы, которые в Хиве большая редкость; при этом однако он посоветовал поднести не десять стаканов, так как десять считалось у хивинцев несчастливым числом, а девять, поскольку девятка, наоборот, число счастливое.

Ешнезер сам отнес стаканы в ханский дворец и очень порадовал ими хана, который, несмотря на запреты ислама, тайком злоупотреблял горячительными напитками. Пил он со своими приближенными, среди которых у него были несколько любовников, в том числе и известный нам ходжаш-мегрем, игравший роль тюклюба — пассивного партнера ханских сексуальных забав. Дома, впрочем, у него имелся собственный тюклюб — юноша пятнадцати лет. Удивляться тому нечего — педерастия была обычным явлением при дворах восточных владык, которым приедались гаремы.

В молодые годы хан слыл гулякой, любил покурить кальян с гашишем, но потом «взялся за ум» и покончил с этим увлечением. Более того, как всякий «завязавший», он обрушился на наркоманов, приказав тому, кто будет пойман за курением кальяна, разрезать щеки и рот. То же самое наказание полагалось за пьянство. Правда, ситуацию это мало изменило, и в Хиве по-прежнему повсюду «пыхали траву».

Не знавший о столь радикальном изменении привычек хана и о запретах, наложенных им на курение и выпивку, Муравьев попал впросак, поднеся ему среди других даров изящный кальян из стекла. Такого прибора в Хиве не видали, и это спасло положение. На вопрос хана: «Что это такое?» — юзбаши, который представлял дары, сказал, что это сосуд для хранения уксуса. Но особенный восторг вызвала лупа Муравьева, которой он выжигал солнечными лучами на деревяшках буквы и поджигал солому. На дивное зрелище приходили посмотреть знатные узбеки и дивились словно мальчишки, споря: может ли такие свойства иметь обыкновенное стекло?

Отправив подарки по всем нужным адресам, посол опять погрузился в вынужденное безделье, если, конечно, не считать за занятие прием различных посетителей. Все они желали получить от Муравьева какие-нибудь дары. Особенно много ходило таможенных чиновников, которых в своих записях Муравьев характеризовал как «мерзкое отродье человеческое». Был он с ними «горд и откровенно груб», что, впрочем, производило самое благоприятное впечатление, ибо, по местным понятиям, так и должен был держаться посол великой страны, чтобы внушить уважение к себе и монарху, которого он представляет.

Зная, что его подслушивают, Муравьев вел с Петровичем нарочито громкие разговоры о великих достоинствах хана Мухаммед-Рахима, о силе его и о преимуществах хивинцев над персиянами. Если же им нужно было сказать нечто не предназначенное для чужих ушей, они переходили на немецкий язык, который вряд ли кто знал в Хиве.

Учтивость принимающей стороны достигла верха предупредительности, когда приставы и мехтер, видя, что сидящий взаперти посол откровенно скучает, привели к нему муллу Сида, человека лет сорока, очень умного, образованного и ловкого в беседе. Мулла очень удачно шутил, умел говорить приятно и интересно на разнообразные темы и был великолепным шахматистом; как записал Муравьев, «шахматная игра в большом ходу в Хиве, и никогда не встречал более умелого игрока, чем мулла Сеид». Это и было основной профессией муллы — он был «развлекатель» скучавшей хивинской знати. Со смехом он сказал, что вот уж четырнадцать лет, как имеет свой дом в предместье, но не может в нем жить, так как приходится ночевать все время по гостям. Хозяева богатых домов кормили и поили его, дарили вещи и давали деньги, а он проводил с ними вечера, поигрывая в шахматишки, сочинял для них стихи, читал вслух книги, рассказывал сказки или на память что-нибудь интересное. Сеид знал персидский, арабский и турецкий языки, прочел множество книг, делал собственные переводы и умел пересказывать самые сложные для понимания «книжные вещи» простым и ясным для хивинских вельмож языком. Он отлично знал древнюю историю стран Востока и, рассказывая из нее что-нибудь, очень к месту вплетал стихи классиков. Разговаривая с Муравьевым, мулла Сеид жаловался на трудные времена: хан строг, не позволяет пить водку и курить «траву», которую в Хиве называли «бенга». Сеид мастерски развлекал гостя до глубокой ночи и ушел вознагражденный золотой монетой.

Ожидание ханской аудиенции затянулось. Но вот 20 ноября, ближе к вечеру, в дом явился ходжаш-мегрем и объявил, что повелитель требует русского посла к себе. Готовясь к визиту, Муравьев облачился в парадный мундир, с которого еще раньше спорол шитый воротник, заменив его на красный. Эта предосторожность была предпринята, чтобы кто-нибудь из русских, живущих при ханском дворце, не смог определить род его службы по форменному воротнику. Долгое препирательство вызвало оружие посла: у Муравьева была черкесская шашка; по обычаю к хану нельзя было входить с оружием, но на шашке был темляк, символ воинского звания Муравьева, пожалованного ему царем. Он счел оскорбительным требование снять шашку, но после долгих разговоров все-таки согласился. Когда решительно все было улажено, целое шествие вышло из ворот дома мехтера Ага-Юсуфа: впереди шли два юзбаши и приставы, охрана толстыми дубинами разгоняла народ, толпившийся на улицах в огромном количестве; полно зевак стояло на плоских крышах хивинских мазанок. От дома мехтера до ханского дворца было примерно четверть версты, и Муравьев, стараясь «шествовать подобающим образом», проделал этот путь, проходивший в основном по узким переулкам, степенно и гордо. У ворот дворца процессию остановила стража, и капитан присел в окружении чиновников и приставов. Тем временем, согласно ритуалу, о них было доложено хану, и вскоре из ворот вышли придворные, почтительно приглашая господина посла пройти во дворец.

Ханский дворец произвел на капитана приятное впечатление, но того восторга, с которым он описывал каналы Хивы, в его записях не чувствуется. Он отметил, что кирпичные ворота очень хорошо выстроены, а дворцовый двор представляет из себя песчаную площадку, окруженную глиняными, не очень чистыми стенами, под которыми расположились киргизские послы — шестьдесят три человека, приехавшие на поклон к Мухаммед-Рахиму. Из этого двора капитана повели в следующий, бывший родом арсенала, — здесь были выставлены семь старых пушек на сломанных лафетах. Возле орудий ход процессии немного замедлился, чтобы посол воочию мог убедиться в наличии у хана собственной артиллерии, но офицера эта «демонстрация военной мощи» нисколько не поразила — было видно, что пушками уже давно никто не занимается. В третьем дворе располагалась палата, называемая Чернюш-хане. Там обычно собирался совет инаков и знатных узбеков. Посла ввели в коридор, крыша которого была крыта простым камышом, пол был земляной и неровный, а стены очень грязные, и через него вышли в четвертый двор. Этот двор был больше предыдущих, но гораздо грязнее, к тому же он зарос степной травой. Посреди двора стояла большая кибитка, и юзбаши, поклонившись послу, сказал, что хан ждет посла в ней.

К Муравьеву подошел человек, закутанный в засаленный тулуп, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: это русский и, судя по вырванным ноздрям, беглый каторжник. Этот человек попытался взять посла за шарф, и Муравьев подумал, что его нарочно лишили оружия и теперь собираются убить на этом пустом и грязном дворе. Он решил биться до конца и приготовился хватить безносого кулаком, чем перепугал его до крайности. Тот отскочил в сторону, а юзбаши спешно стал объяснять, что это такой обычай — вести посла к хану. Посол успокоился, но безносый только изображал, что ведет его, опасаясь прикоснуться к такому скорому на руку человеку.

Хан сидел в кибитке на хорасанском ковре в халате из красного сукна, подаренном Муравьевым по приезде, на голове его была белая чалма. У входа в кибитку стояли мехтер Ага-Юсуф и ходжаш-мегрем — так Муравьев впервые увидел мехтера, человека, гостеприимством которого он пользовался все дни, что провел в городе.