Ужас. Вдова Далила

— И это нечто?..

— Потрудитесь обернуться, и вы увидите сами… Смотрите, это след ноги, отпечатавшийся на земле, это маленькое пятно, едва заметное на газоне, покрытом инеем. Солнце немного сгладило его; час назад он был поразительно ясен.

— Вернемся, — поспешно сказал пристав.

На этот раз Кош последовал за ним. Когда он ступил на песок аллеи, им овладело необъяснимое чувство гордости и страха. Он машинально перевел глаза со своих ног на вчерашний след. Длинный элегантный отпечаток не имел ни малейшего сходства с формой его грубых американских ботинок (эту обувь он обыкновенно носил днем, а вечером надевал тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом, ногу).

Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце прорвало наконец серые облака. Яркие лучи золотили тонкий слой инея. Один из них упал прямо на след ноги.

— Скорей сантиметр, карандаш! — крикнул пристав, протягивая, не оглядываясь, руку.

— Вот, карандаш, — сказал помощник, — но сантиметра у меня нет.

— Так сбегайте и принесите его. Господин Кош, нет ли у вас фотографического аппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.

— С удовольствием. Но фотография даст только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вы не сможете восстановить соотношения между разными точками, существующие в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно… Солнце сильно греет… Мой отпечаток…

Произнеся эти два слова: «мой отпечаток», он слегка запнулся, потом быстро поправился:

— Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным… его края сглаживаются, исчезают… через минуту от него ничего не останется… Смотрите, след каблука уже почти не виден… подошва также начинает таять… пропадать… Исчезло все!.. Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!

В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось — конечно, это была фантазия — что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается небольшая и узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами полуденного солнца. Вначале он желал, чтобы его заподозрили и даже арестовали, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он стремился отдалить ее.

Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из своих когтей пойманную добычу. К тому же он сознавал, что ему выгоднее контролировать ход дела и самому выбрать минуту, когда его задержат. Чтобы основательно изучить приемы полицейских, Кош намеревался следить за действиями слуг закона, а по возможности даже управлять ими, по желанию сдерживать или ускорять их.

— В конце концов, вероятно и то, что этот отпечаток оставил один из нас. Возможно, что мой помощник, шагавший слева от меня, ступил на газон, — проговорил пристав, раздосадованный происшествием.

Кош согласился с его предположением, хотя и не сдался вполне. Он решил посеять некоторое сомнение в голове у пристава. Ясно было, что полицейскому будет трудно не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, что не придает ему значения. Обдумав это, Кош произнес равнодушным тоном:

— Насколько я мог заметить, никто из нас не шел по газону. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами и думаю, что я бы заметил… Единственное, в чем я вполне уверен, — это то, что отпечаток был отчетливым, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода или нет… Лучше никому не говорить об этом.

Эта последняя фраза окончательно успокоила пристава. Он не мог смириться с мыслью, что был менее проницателен, чем простой журналист, и об этом кто-то узнает. Этот промах мог повредить ему; он почувствовал благодарность к Кошу за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и обратился к нему почти дружелюбно:

— Поедем со мной. Я успею сообщить вам кое-какие сведения.

— Я бы предпочел, — возразил Кош, чувствуя, каким выгодным стало его положение, — проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень ценные, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Сейчас же я здесь один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, кто будет жаловаться на такую привилегию: «Вас не было на месте…» И наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я проведу на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.

— Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но по крайней мере вы увидите…

— Я ничего большего и не прошу.

Трое полицейских и Кош направились к дому. Коридор, по которому репортер шел ночью, показался ему теперь особенно широким. В темноте он отчего-то представлялся Кошу узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.

Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами и оружием, а лестница оказалась не из старого дуба, а из полированной сосны.

Поднявшись по лестнице, Кош узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он тут же пожалел об этой невольной остановке и подумал: «Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?» Но ему не дали времени на размышления. Дверь отворилась. Кош сделал шаг и в волнении остановился.

Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительным. Репортер мгновенно проклял и свое вчерашнее решение, и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Он машинально снял шляпу.

Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже приподнимать голову убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас могли стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот неопределенный, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.

— Будьте осторожны, — предупредил его пристав, — не трогайте ничего… даже этот осколок стекла, там… около вашей ноги… В подобных происшествиях все может иметь значение… вон там… там… это обломанная запонка… по всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу… но никогда нельзя быть уверенным…

Слова пристава развеселили Коша. Эта запонка, не имеющая никакого отношения к делу!..

«А что, если это выдающийся сыщик? — подумал он. — Что, если посреди этого беспорядка он сумел отличить настоящее от фальшивого? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..»

Пристав продолжал:

— Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Сдвинутый стол, сломанный стул, разбитое зеркало, труп, лежащий на краю кровати… Посмотрите на него; вы никогда не увидите более ужасного выражения лица у убитого. На нем можно прочесть всю сцену насилия. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, ужасно? Вы, наверно, никогда ничего подобного не видели?..

— Видел, — ответил ему Кош. — Я видел однажды убитого человека через час или полчаса после его смерти. Его тело не успело еще остыть, а глаза сохраняли отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… и между тем в нем было что-то несравнимо более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это же просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, глядя на того, другого… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами; дом… такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой и теплой, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней — я забуду это… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…