Страница 7 из 44
Я посочувствовал:
— Судя по испарине, отстаивание принципов дается нелегко.
Он ответил:
— Я из парной. Хлестался насмерть… Вениками. С депутатами и парочкой сенаторов… У нас традиция — париться по четвергам.
Благодаря тому, что операторы показали крупным планом его раскрасневшееся чело и крупные соленые капли на лбу, популярность передачи вновь возросла.
— Молодец, улавливаешь суть, — хвалил меня Гон-дольский. — Совершенно не имеет значения, о чем базланить и чесать языки, главное: вкусно подать моменты схожести всего живого… Перечитай книгу поэта-соплесоса про экскременты. Посмотри фильмы Баскервилева. Убедись: это явления одного розлива. Почерпнутые, так сказать, из одной кадушки. Передача не имела бы сотой доли успеха, который ей выпал, сиди на твоем месте прилизанный денди с накрахмаленным воротничком и надушенным носовым платочком… Люди хотят видеть близкую, понятную каждодневность. Смрад, свалки, ковыряние в носу, тромбофлебиты и флегмоны — вот их ноосфера. Отребье хочет удостовериться: оно ничем не хуже хваленого высшего общества. А, может, и лучше. А высший свет мечтает сбросить напяленную личину цивилизации и изваляться в грязи. Те и эти едят, пьют, облегчаются. Совокупляются. Делаем святое, нивелируя расслоение, сближая крайности. И вожаки, и паршивые овцы — единое стадо…
В следующий эфир я по наводке Гондольского и Свободина залучил горбатенькую балерину Розу Хутор — дочь известного дирижера Вральмана, взмывшего по карьерной линии благодаря балагурству и шутовству. Используя великолепно подвешенный язык и освоив навыки тамады, делец от музыки уверенно торил дорогу в чрево власти и заручался все более прочными позициями среди высокопоставленной чиновничьей знати. Над его прибаутками покатывался синклит сановников первой величины, шаромыжник угождал влиятельным лицам на правительственных тусовках, товарищеских посиделках и корпоративных междусобойчиках (управлять застольями у него получалось значительно лучше, чем махать палочкой перед оркестром), наконец, ему благоволил сам Свободин. Не забывал папа и о дочурке: припадая сразу на обе ноги и всплескивая куцыми ручонками (точь-в-точь подстреленный рябчик с перебитыми крылышками), они покорила все без исключения подмостки мировых культурных столиц и была отмечена бездной хореографических наград. Я оказался не готов к встрече с мастерицей волшебных «па». А ведь редакторы предупреждали: разнополюсными висками и крашенными, в разные стороны торчащими патлами никого не удивить, это отработанный пар — какой прикол заготовим на этот раз? Самонадеянно возомнив: придумается по ходу, я допустил непозволительную, вопиющую промашку! Отчасти спасло чудо: накануне передачи разболелся зуб, щеку раздуло.
— Другой коленкор, — воодушевились желавшие мне драйва помощники. — Теперь тип-топ, что надо.
Дополнительно подложили за щеку тряпочку с синькой и вкололи инъекцию, парализовавшую речевые центры. Спровоцированная шепелявость в сочетании с освоенным заиканием обогатила палитру неповторимым шармом. Я предстал перед камерой посиневшим и еще более перекошенным. И при этом начисто забывшим, о чем токовать.
Прима возникла под слепящими юпитерами в пестром кимоно и ослабленном корсете, любой мог полюбоваться выставленными напоказ впалой грудью и кадыкастой шеей. Увы, ни призывная обнаженность, ни лебедино-змеиная выя (ни мой отвисший флюс) оказались не способны затушевать постыдные проколы — следствие моей нерадивости: я не мог вспомнить заготовленный Гондольским комплимент, которым следовало приветить избалованную звезду. Не получился и финт с караоке, нужная мелодия не отыскивалась, а по плану танцовщица собиралась не только танцевать, но и петь. В довершение, как назло, забарахлил передатчик в ухе, подсказок Душителева я не различал, возможно, поэтому не обмолвился ни звуком о композиторе Сумбурешникове, муже моей неотразимой собеседницы, что стало последней каплей и было воспринято как вызывающая бестактность, которой злючка не простила. Мои отчаянные попытки выправить ситуацию привели к тому, что и о ее папе я брякнул слишком бегло, нимфа вышла из себя, сквозь кривой строй ее зубов хлынул поток отборной матерщины. Это спасло. Датчики зрительской активности зафиксировали лавинообразное подключение абонентов к передаче. До того, сообщил позже Гондольский, уровень интереса толокся на нулевой отметке, а то и нырял ниже допустимого предела. Согласно оценке специалистов, мои собственные ораторские потуги заслуживали самого негативного балла и не лезли ни в какие ворота. Я, например, вякал, что симфонии Чайковского и оперы Мусоргского (кому до них есть дело, у кого архаика способна вызвать ответный импульс?) являются непревзойденными образцами гармонии, и при этом не упоминал не только сумбурешниковских ораторий, но и — страшно сказать! — фортепьянных пьес его сводного брата Модеста Мясопотамова, и это в период расцвета творческого расцвета обоих, давно обскакавших в своих многочисленных экзерсисах (лабаемых в казино и ресторанах) и «могучую кучку», и всех вместе взятых клавесинных сочинителей прошлого. Выходит, я отвергал общепризнанное! Ввязывался в конфликт с содружеством созидающих шлягеры мелодистов! Мне так и было заявлено: безответственными, возмутительными нападками я смертельно оскорбил авторитетнейших людей своего времени, площадная брань балерины была истолкована как намеренное нежелание беседовать со мной — профаном и хамом.
Да, многого я не просекал, до многого не мог дорасти, многое воспринимал поверхностно, дилетантски, односторонне. Могло ли быть иначе? Если специальной подготовки не получил. А самообразованием почти не занимался. Вывод из происходившего напрашивался очевидный: надо исправляться. Совершенствоваться. Набирать очки.
Прозревать мне помогал мой друг и жемчужный баловень судьбы Подлянкин-Гондольский. Прирожденный пестун талантов, сам наделенный недюжинным даром грациозности, он не оставлял меня заботой и опекой. Вместе мы обмозговывали будущие эскапады и прорывы. Именно по инициативе Гондольского я нашел героя, вернее, героиню, какую еще не откапывал никто. Ради этого пришлось возобновить прерванную любовную связь. С церемонемейстершей крематорского ритуального зала я беседовал на фоне сполохов, рвущихся из заслонки огромной (почти доменной) печи, и в сопровождении квартета слепых музыкантов. Звучали популярные мелодии мужа кривобокой балерины и его сводного брага (чем удалось-таки вымолить прощение у Вральмана и его дочурки). Успех воспоследовал феноменальный. То, что плела, с трудом подбирая слова, моя бывшая любовница — о маленьких хитростях своей работы, о суевериях и приметах, которые должен знать каждый входящий на территорию кладбища, произвело фурор. Рекомендовала при посещении некрополя пользоваться калиткой, но никак не воротами, иначе в следующий раз через них тебя внесут уже в гробу; советовала не говорить могильщикам, которые произвели захоронение, «до свидания», а только «прощайте», иначе вскорости снова произойдет горестная встреча при печальных обстоятельствах; само собой, гроб не должен быть лежащему в нем бездыханцу велик, а то на свободное место окажется притянут кто-либо из близких почившего, главное же: не следует переламывать стебли положенных на крышку и внутрь цветов, иначе покойник обидится и будет являться по ночам… Эти и прочие рекомендации сразу — и безоговорочно — вывели передачу на одно из лидирующих мест.
— Подлинный армагедонц! — кричал мой одутловато-жемчужный поводырь, прикладываясь к фляжке с коньяком, которую всегда носил в нагрудном кармане пиджака. — Именно таких дивных хабалок и надо отыскивать на потребу пиплу!
Вечером он назначил мне встречу в ресторане «Бурый медведь» — для согласования дальнейших планов. Был полон энтузиазма. Я же продолжал испытывать неуверенность. Казалось: проснусь, и происходящее окажется дымкой, розыгрышем, изощренным укусом пресыщенных забавами шалопаев. Расхохочутся и скажут: не предполагали найти во мне идиота-простака и доверчивого болванчика.