Страница 29 из 44
После его отплытия (ах, как впечатляюще он стоял на корме и махал на прощанье грязным носовым платком!) Гондольский и Душителев предложили мне заполнить возникшую в сетке вещания поэтическую лакуну, они буквально требовали, чтобы я взял под свой патронаж передачу «Блок, шпок, Кох и его палочка» и навязывали лауреатство в конкурсе эпиграммистов «Шерочка с машерочкой»:
— Не давать же шанса и награды тем, кто действительно заслужил!
Но я уклонился. Отрадным казалось, что не позволяю мозгам полностью подпасть под чужое влияние. Ценил себя за независимость, умение судить отстраненно. Видел: в том кругу, куда угораздило влиться, все поставлено с ног на голову и переиначено шиворот-навыворот — и не поддавался обмишуливанию. Не понимал, какую немилость на себя навлекаю.
Но до настоящей бури было еще далеко. Не ощущал ее приближения. Хотя, сам того не ведая, делал все, чтоб она разразилась. Первые порывы уже начинали бесцеремонно трепать завитые на левой половине головы кудряшки и хлестать оплеухами по правой, выбритой.
Как прознали о моих стихах?
Пузатая диетологиня разгласила стыдливый секрет, я сам ей его позорно выболтал. Вот как это случилось.
Рубенсо-кустодиевская бегемотша с тяжелой поступью и неподвижным взором базедовых фар липла ко мне день ото дня настырнее, баннолистнее, окружала недвусмысленным непроходимым вниманием и нарочитыми — не продохнуть — преследованиями. Если доводилось встретиться в коридоре, притискивала огромным брюхом к стене, ехали в лифте — хватала за брюки. Сопровождала домогательства волнообразными колыханиями бюста. Норовила исподтишка укусить — с воспламеняющим подтекстом. Стонала: «Впейся в меня, как в бутерброд!» — открыто признаваясь в зародившемся неравнодушии. Призывала: «Хочу потереться о твою кожу, как о занозистый забор!» — и при этом раскатисто и басовито хохотала. Однажды, взгромоздившись мне на колени (я сидел в монтажной, ожидая очереди соорудить рекламный анонс ближайшей программы), дохнула в лицо зловонным смрадом и произнесла:
— Милашка, чего ломаешься?
Я дернулся, сплющенный грузом жира и костей, стул подо мной затрещал и рассыпался, пытавшаяся взнуздать и оседлать меня наездница обрушилась отсыревшим карнизом старого дома и придавила каменной тяжестью. В самый разгар наших барахтаний в студию вбежала, нет, ворвалась с нечленораздельным воплем (несмотря на горевшее над входом табло «Тихо! Идет запись!») резвушка-ветеринарша, которая закатила напарнице сцену ревности. Прыгнув на нас третьей, вивисекторша вцепилась подружке в волосы. С трудом выбравшись из сплетения их тел и чувствуя себя Лаокооном, я отправился в травмопункт. Рентген показал перелом семи ребер.
Наглухо перебинтованного, меня взялась преследовать еще и ревнивая косоглазка. На очередной корпоративной вечеринке, затащив мое плохо гнущееся из-за бинтов тело в ванную, она призналась, что мечтает о простом женском счастье: семье и таком муже, как я. Плюс (в унисон моей законной супруге) — об уродцах-детях. Стать причиной их появления на свет должен был опять-таки я. Она начала стягивать кружевные колготки, но я, выдрав с мясом медную ручку-запор, вышиб дверь (над ней снаружи тоже горело украденное из редакционных хранилищ табло «Занято! Не входить!») и вырвался. Не смог бы исполнить заветного желания несмеяны, даже если бы очень захотел. То есть, что говорю! Не смог бы ее и с ней захотеть! Причина была не в травмированных ребрах. И не в раздражавшей прыткости цесарочки. Стопорило видение выводка будущих птенцов. О том, чтобы проводить оскорбленную в лучших чувствах гипотетическую мамашу до дому, не могло быть речи. Хотя она на это рассчитывала. И даже пыталась мне внушить, что тоже не любит любовных упражнений в скользкой ванной, зато в спальне у нее — диван с выпирающими, стимулирующими пружинами… Я лишь очумело тряс головой и, улучив момент, сдернул с вешалки пальто и поспешил смыться. Отвергнутая воздыхательница проскрежетала мне вслед:
— Сука! Твое счастье, что не дался! Я б тебя кастрировала, как кота!
Впрочем, косенькая садистка вскоре утешилась, перепрофилировав возглавляемый ею литературный журнал в риэлторский альманах «По холмам, по долам», где закрутила дисциплинарные гайки, а заодно и роман с консультантом этого сверхдоходного издания, архитектором Стоеросовым, о котором я немало слышал от своей жены, продолжительное время работавшей с новомодным зодчим в одной из созданных им строительных фирм. Аристарх Стоеросов специализировался на сносе милых, похожих на пряничные, особнячков в черте старого города и застраивании освободившихся участков бетонными кубами и параллелепипедами, а также прочими рафинадных очертаний коробами. Не таясь, признавался:
— Мне в детстве не хватало сахара… Это хорошо, потому что сохнет мозг. Я рос в сырых бункерах, полутемных бомбоубежищах, обваливающихся блиндажах, болотистых землянках, папа был минером, я с ним объездил все горячие точки планеты, ух насмотрелся! Почему остальные должны жить лучше и видеть что-то другое, чем я?
Воспринятый с детства и впитавшийся в плоть, кровь и лимфу аскетичный стиль низких потолков и некрашенных стен наложил неизгладимый отпечаток на понимание им задач градостроительства.
— Да, да, — возбужденно говорил он, — буду проектировать так, чтобы всюду, куда ни плюнь, торжествовало сплошное, беспросветное, неприкрытое канальство! Чтобы хотелось все взрывать и бомбардировать фугасами!
Расчищая место для очередной серой башни с узкими бойницами или известково-цементной многоэтажки, начинавшей рассыпаться еще в процессе строительства, Стоеросов вырубал близлежащие скверы и парки — чтоб не портили картины, старался не оставить даже крохотных газончиков, асфальтировал детские площадки, дабы и на них не пробилось на поверхность ни травинки. Ему было чем гордиться и о чем трезвонить — вот и возникал в передаче «Заживем по-человечески» ежевечерне. Говорил: ощущает себя полководцем, по чьему повелению застывают в стойке «смирно!» камни и металл… Мнил себя — уж точно — не деревцем, кору которого царапают и щекочут, как по горлу, бередящие ножи подростков. Не зайчиком и не божьей коровкой, лишившимися жилищ из-за преступной глупости человека.
Фаталисты скажут: что случается, тому и быть. Что произошло — то и ладно. Таков удел, угодный Судьбе. Пытаться с Ней спорить бесполезно.
Но в головотяпствах Судьба ни при чем. При чем — верхогляды, выжиги, жмоты, гнущие события в бараний рог ради собственного навара. Им и надо противостоять. С ними и надо сражаться.
Не мог, сколько ни крутил (должен признать), поладить с оголтелыми субчиками. Не способен был — безоглядно и ослепленно — привечать их надувательства и фетишу. Чем сильнее наседали, тем стыднее мне за себя становилось. Проявлялась закономерность: если не становишься похож на большинство, то начинаешь от него удаляться — и внутренне (пока еще оставаясь среди тебе не подобных), и внешне.
Тоже рос не в Лувре и не в Вавеле, но считал: за мое убогое детство не должны платить другие. Хватит, что расплатились отец и мать… А готические замки, колизеи и версали — могут быть заменены налитыми сочной осенней желтизной и пунцовым румянцем кленовыми листьями: каждая прожилочка видна и трепещет — еще живая, свежая, дышащая… Разве уступят сикстинским росписям Микеланжело глянцево-зеленые тополя? Хрупкие ясени? Липовые аллеи и хмурые дозоры елей?
Искал и находил в ночном радио теплое контральто неведомой исполнительницы блюзов… Опять и опять предлагал Гондольскому позвать незнакомку в передачу, но неизменно натыкался на отказ. Вот если бы она была Стоеросовым. Или Елисеем Ротвеллером… Или еще кем-нибудь из наших…
Вспоминал: в канун, кажется, Восьмого марта для кладбищенских трудяг был устроен концерт. В ритуальный зал принесли скамейки, постамент для гробов украсили венками и целлулоидными лилиями, соорудили на нем помост. Первая же вскарабкавшаяся на него артистка уморила. Пела: «Он назвал меня своей красавицей и сказал, что я прекрасней всех», а была крупноголовая, с челюстью, выпиравшей, как у гофмановского Щелкунчика. Не вина урода, если выпростался таким, как есть, но обязан взвешивать и предвидеть эффект не подкрепленных фактами слов! На ужине после выступления смешная девочка повторяла: «Я красивая, меня все любят: родители, брат, соседи», — и пила, пила шампанское и коньяк. Опьянев, залила мне брюки, а чугунной церемонемейстерше — плиссированную юбку. Говорила: «Мне нельзя курить, батюшка-исповедник запрещает» и смолила, дымила, прикуривала одну сигарету от другой. Было над чем поухмыляться. Но я, глядя на нее, вдруг подумал: именно с ней могу стать счастлив…