Страница 43 из 135
Бурдюк терпеливо ждал, пока мы будем готовы. Глянул на огненные бельма прожекторов, горящих с обрыва, мельком оценил расстояние до ближайшего сгорбленного, как сурок, охранника.
Просипел, ни к кому особенно не обращаясь:
– Сегодня за нами – “глаз”…
И отошел в сторонку, чтобы наблюдать за работой.
Мы даже сообразить ничего не успели.
– На-ачали!..
Я торопливо покатил тачку туда, где уже стучали кайлами первые рубщики. Привычно заныли мышцы, а в позвоночнике натянулась струна, готовая лопнуть. К счастью, я уже знал, что примерно через час это пройдет. Я втянусь и буду ворочать камни, к которым в другой обстановке и подступить побоялся бы. Никакая работа меня уже давно не пугала. И настораживало только короткое предупреждение Бурдюка. “Глаз” – это значит, что следить за нами сегодня будут особо. Что, впрочем, не удивительно. Водак-то из нашей бригады. А Бурдюк все-таки молодец, что предупредил. С бригадиром нам повезло, у других лишь – “скотина”, да “пошевеливайся”, да затрещины. Собственно, только таких бригадирами и назначают. А Бурдюк, как ни странно, сохранил человеческий облик. Я вспомнил, как на третий день после моего прибытия в лагерь я, уже отбыв два наряда копателем, попал в эти же каменоломни среди других штрафников. Дождь тогда лил, по-моему, еще сильнее. Тропинка от штолен до рельсов узкоколейки совершенно осклизла. Навыков тяжелой работы у меня, разумеется, не было. Разболтавшееся колесо неудержимо соскальзывало по склону. Тачка весила тонну, и наконец в очередной раз опрокинулась. Я тогда тоже упал и даже не пробовал больше встать на ноги. Текла вода по лицу. Сердце безобразным комком трепетало в горле. Жизнь заканчивалась – прямо здесь, на этой липкой земле. Скотина Бак стоял надо мной и орал: – Поднимайся, скотина!.. – Я знал, что он меня все равно убьет, и не двигался. – Поднимите скотину!.. – в бешенстве приказал Скотина Бак. Меня подняли. Всегда есть, кому исполнить приказ. – Теперь ты, скотина, узнаешь, кто я, скотина, такой… – Неимоверный пудовый кулак взлетел в воздух. Однако не опустился – Бурдюк перехватил его волосатой лапой. – Ты чего это? – удивился тогда Скотина Бак. – Оставь человека, – сказал Бурдюк, дохнув всей утробой. – Чего-чего? – Говорю: оставь, человека… – Скотина Бак начал тогда багроветь и чудовищно раздуваться. Я уже думал, что все, конец Бурдюку, пристрелит за нарушение распорядка. Но весь почерневший Скотина Бак лишь выдернул руку и вдруг ушлепал, правда, обложив нас по черному. А Бурдюк, некоторое время смотрел на меня – грязного, дрожащего, не верящего, что остался жив, а потом сплюнул и спокойно сказал: – Дерьмо собачье… – И уже вечером, когда мы на картонных ногах возвратились в барак, спросил Клейста, выделив его почему-то среди других хефтлингов: – И из-за такого дерьма, как ваш Оракул, убивать людей? – Клейст, помнится, начал рассказывать ему что-то о грандиозных задачах Контакта, о прорыве в новое знание, о постижении человечеством неизвестного, вечно маячащего за горизонтом, – он тогда еще не совсем пал духом, – а Бурдюк все это выслушал с непроницаемой физиономией, опять сплюнул на пол и, ничего не сказав, отвернулся. И Клейст остался сидеть, прижав к груди мокрый чобот…
В общем, мы, как всегда, ворочали тачки с раздробленным камнем. Я уже втянулся и довольно уверенно вел поскрипывающую махину по колее. Особенного искусства здесь, честно говоря, и не требовалось: подправляй чуть-чуть рукоятки, чтобы колесо не напоролось на боковину. Тогда груженая тачка сама покатится под уклон. За последние дни я очень поднаторел в этом деле. Через час я даже согрелся, так что от одежды пошел легкий парок, перестали скользить подошвы, которые я теперь ставил не глядя, дождь, ощупывающий камни, больше не сжимал тело ознобом, а напротив – остужал и смывал пот с лица. Дикая норма выработки уже не казалась мне такой уж невыполнимой, и я только немного задерживался на погрузке, высматривая Катарину. И Бурдюк, разумеется, видел, что я задерживаюсь, но пока относился к этому вполне снисходительно. Он лишь хмурился и с досадой сопел, глядя, что и Клейст вслед за мной задерживается тоже. Именно Клейсту делать это сегодня не следовало. Клейст и так имел уже два штрафных замечания. Тем не менее, все недовольство ограничивалось пока расширенными ноздрями. Более того, поняв, вероятно, что из Клейста сегодня много не выжать, Бурдюк нехотя, но как-то очень солидно вступил в разговор с охранником, предложил ему, по-видимому, своих, довольно таки неплохих сигарет, повернулся, щелкая зажигалкой, так что солдату пришлось переступить на пару шагов в низинку, а когда возвратился, довольный и от того еще более хмурый, каска охранника, оставшегося на месте, едва выглядывала из-за гребня.
– Давай-давай, – сказал он, гася наши благодарные взгляды.
Катарина подошла, наверное, через час: у женской бригады был в середине дня дополнительный перерывчик. Она появилась на тропке, ведущей из-за скалы, и, как всегда, несмело подняла руку, чтобы привлечь наше внимание. Я вопросительно глянул на Бурдюка, и тот чуть заметно кивнул. Мы попятились и через два-три метра оказались в неглубокой расщелине. Бровастый каменный козырек прикрыл нас сверху. Эта ниша не просматривалась ниоткуда, и разговаривать можно было сравнительно безопасно.
– Привет, – сказал я.
Катарина сразу же опустилась на ближайший песчаный скос. Привалилась к скале, вздохнула, вид у нее был изможденный. Она даже не сказала мне обычное “здравствуй” – лишь кивнула в изнеможении и медленно опустила веки. У меня сжалось сердце, такая она была слабая. Я пошарил за пазухой, нащупывая твердый прямоугольничек хлеба.
– Не надо, – сказала Катарина, не открывая глаз.
Пайку однако взяла, отламывала по крошке и тщательно, чтобы надольше хватило, прожевывала. Потом вяло поинтересовалась из-за чего тревога. В женском лагере, оказывается, ничего толком не знали.
Я объяснил, запинаясь, и пару минут она очень сосредоточенно собирала крошки с ладони. Затем страстно ее облизала и с силой потерла пальцами друг о друга.
– Так, значит, это был Водак? – тихо переспросила она. Потрясла стриженой головой, взялась обеими руками за щеки. – Значит, Водак… Он ведь одно время входил в Контактную группу… Забавный такой – рассказывал всякие смешные истории… Звал в Прагу: “единственный город, откуда не хочется уезжать”… Потом был “сеанс”, он почти целый месяц лежал практически в коме… После этого ему пришлось расстаться с “приемником”… – Катарина неожиданно сильно вцепилась мне в лацканы куртки. Косточки пальцев у нее были обветрены до мелких раной. – Обещай мне, пожалуйста, если тебе удастся отсюда выбраться… Если ты выживешь, обещай мне, что сделаешь все возможное… Надо продолжать, понимаешь? Иначе все будет напрасно – все наши жертвы… Получится тогда, что и Водак тоже погиб напрасно… Франк в Комиссии по безопасности уже дважды предлагал законсервировать весь проект… Отложить на пятьдесят лет, пока мы не подготовимся к Контакту как следует… Его поддерживает сам Макгир, а в секторе наблюдателей от ООН – Алябьев… По-моему, это было бы просто трусостью… Передай мое мнение: они не имеют права – вот так, вычеркнуть из жизни нас всех…
Катарина дрожала, как в лихорадке.
– Конечно, конечно, – поспешно сказал я, согревая ее пальцы своими.
– И получится, что нас всех просто не было… Обещай, если спасешься, ты ни за что этого не допустишь…
Она нахохлилась, будто птица, подняв острые плечи. Лоб был горячий, а губы – в чуть желтоватом, как при чахотке, налете. Я хотел возразить, что она сама все это прекрасно изложит тому же Алябьеву, главное – не отчаиваться, отчаяние в такой ситуации – хуже всего, но тут, словно мыши, запрыгали по тропе мелкие камешки, что-то грузно проехало, чавкнули вытягиваемые из глины подошвы, и в пугающей близости, наполнив звуком расщелину, радостно раздалось:
– Ну, скотина! Наконец-то ты мне попался, скотина!.. – Скотина Бак неизвестно откуда выбрался на тропу. Наверное, обошел по круче, где Бурдюк его, разумеется, проглядел. – Вот, господин офицер, изволите, прямой саботаж! Нарушение распорядка, я за ним давно наблюдаю…