Страница 41 из 135
Эту символику можно было интерпретировать как угодно. Что, конечно, и делалось во всякого рода скоропалительных публикациях. И вместе с тем колоссальный шок, испытанный тогда человечеством, вероятно впервые заставил его осознать некоторые масштабы. Земля и Вселенная – искра жизни и холод почти бессмысленной пустоты. “Кто мы есть и зачем?” – этот вопрос волновал теперь не только горстку философов. Было сильнейшее разочарование. Было чудовищное отрезвление от хмеля наивного антропоцентризма. И Ладислав Смиргла в предисловии к своей нашумевшей книге “Зерно культуры” вовсе не случайно писал, что “происходит болезненное очищение базиса цивилизации, сущности ее – того, что вечно объединяет людей – независимо от пестрой мозаики расовой, социальной или государственной принадлежности… Как ни странно, единственным связующим звеном в настоящий момент оказалась религия. Именно ее и пытается, конечно в силу своего разумения, познать Оракул, даже не подозревая, что от некогда великого Откровения сохранилась на самом деле одна скорлупа, а источенное столетиями содержание давно превратилось в сухую и слабую пыль, переносимую ветром. К сожалению, наша культура пока не может представить на суд Вселенной ничего более значимого, ничего более совершенного и великого в своей простоте, чтобы продемонстрировать постороннему наблюдателю самую суть человечества…”
В темноте завыла сирена – вынимая душу, выдергивая по ниточке каждый нерв.
– Встать!.. – будто в самое ухо гаркнул Скотина Бак. – Слезай, скотина!..
Я кубарем покатился с нар и, как всегда, зацепил коленом низкую переборку. Стуча зубами, быстренько натянул штаны, нащупал чоботы, продел руки в задубевшую полосатую куртку. От материи невыносимо разило карболкой. Куртка если и согревала, то самую малость. Тем не менее, спать в одежде все равно было запрещено. Скотина Бак лично обходил ночью бараки и, если замечал непорядок, срывал с провинившегося драное, войлочное одеяло, ударами дубинки гнал из надышанного тепла наружу, ставил в промозглом сумраке – на два часа, на четыре, а то и покуда не рассветет.
Это у него называлось – “сделать зарядку”.
– Равнение на меня… Сми-ирна-а!..
Блоковые, выказывая усердие, побежали в проходе. Рассыпали затрещины и тычки, сопели и вполголоса матерились. Правда, ярость их была скорее для виду. Блоковые жили тут же, в закутке, за хлипкой перегородкой и уже прекрасно усвоили, что брань, затрещины и тычки – это только днем и только в присутствии офицеров. Ночью же в придавленных темнотой бараках свои законы. Не следует черезчур свирепствовать – найдут утром с вывалившимся языком и мутными от удушья глазами. Парочка таких случаев уже была. Виновных, естественно, не обнаружили. Поэтому блоковые даже под свинцовых взглядом Скотины Бака не слишком стремились забраться в гущу с трудом разгибающихся, полосатых тел. Больше суетились, чтобы тоже не схлопотать по зубам. Я улучил момент и как обычно сунул на грудь сбереженную пайку. Правда, даже этот покалывающий кусочек жизни меня не радовал. Ужасно ныла спина, и позвоночник, хрустя, казалось, разламывался на части. Отдавал на скуле болью длинный кровоподтек: это приложился Сапог, увидев, что я везу полупустую тачку. Вероятно, поэтому я далеко не сразу вспомнил о Водаке. Но когда вспомнил, тут же вылетели из головы и позвоночник, и сохлая пайка, и кровоподтек, и нарывающий третий день под ногтем указательный палец, и даже то, что вчера, поздно вечером, уже перед самым отбоем, сидя в тоске на нарах и дожидаясь, пока выключат свет в бараке, я с внезапным испугом сковырнул кончиком языка два левых зуба и выплюнул их в ладонь.
Лежанка Водака морщинилась брошенным кое-как одеялом. Рядом со мной, по порядку номеров, в шеренге, его тоже не было. От неожиданности я чуть было не опустился обратно. Однако Скотина Бак, будто почуяв, воткнулся в меня диковато-кабаньим взглядом. Или, может быть, не в меня. Все равно. Никогда нельзя знать, куда эта сволочь смотрит.
Клейст, похрипывая простуженной грудью, чуть было не вывалился из строя.
– Ушел… Видишь, Анатоль, он ушел все-таки?.. Ах, майор, я же предупреждал его – бесполезно, поймают…
Глаза у него немного светились от голода.
– Теперь – что? Теперь, значит, расстреляют каждого пятого…
– Ну тебя-то не расстреляют, – неприязненно сказал я.
– Меня – вряд ли… Меня Скотина Бак оприходует… Мордой в грязь… Скоро уже… Наверно, сегодня…
– Помнится, вчера ты говорил то же самое.
– Ахтунг!.. На выход, на выход!.. – бешено заорали блоковые.
Они скопились в дверях, выпятив звериные подбородки. Скотина Бак, подавая сигнал, махнул дубинкой. Десятки деревянных подметок несогласованно застучали по полу. Шеренга заколыхалась. Передо мной сотрясалась в кашле сутулая спина Хермлина. Лопатки у него выпирали даже сквозь жестяную робу. Водак, насколько я мог судить, ушел где-то в разгаре ночи. В час, когда часовые на вышках неудержимо клюют носами, вздрагивают, точно от ужаса, и подергивают на груди непромокаемые накидки. Мы с ним много раз обсуждали эту возможность. Выйти незамеченным из барака на самом деле нетрудно. Гораздо труднее пересечь плац, гладкий и голый, пронизываемый лучами прожекторов. Охранники, не разбираясь, стреляют в любую тень. Просто от скуки – чтобы не задохнуться беспамятством среди непроницаемой темноты. Я прикинул, какие у него могут быть шансы. Шансы были, если, конечно, отбросить Клейста с его предсказаниями. Я бы даже сказал, что очень неплохие шансы. У каменоломен колючая проволока поставлена всего неделю назад. Ток через нее пока не пропущен – не успели дотянуть провода. Есть там одна канавка, мы ее отметили в первый же день. Неглубокая такая канавка, от силы – полметра. Тянется, расширяясь за проволокой, к оврагу, обметанному кустарником. С вышек, скорее всего, не просматривается, так что очень удобно. Правда, понизу она заколочена щитом из досок. Но – сочится ручей, тихонький опять таки, почти незаметный. Значит, земля, наверное, мягкая, можно более-менее подкопать. Водак считал, что если скребком, то управится минут за пятнадцать. В крайнем случае – полчаса, а полчаса – это, прямо скажем, не время. Я ему остро завидовал в эту минуту. Пробирается сейчас по оврагу, раздвигает мокрые ветви. Мне уйти вместе с ним было нельзя. Катарина держится до сих пор только нашими ежедневными встречами. А так бы, разумеется, чего проще. Отсюда до города по прямой, наверное, километров сорок. Завтра к вечеру, если бы повезло, могли бы добраться. Или, может быть, еще раньше выйти к передовым постам. Хотя – какое там завтра; я осторожно вздохнул. Это для нас только – завтра, и через неделю, и через месяц. А для них, всех, оставшихся за чертой хроноклазма, вообще ничего – одно бесконечно длящееся сегодня.
При выходе произошла небольшая заминка. Скотина Бак выхватил из продвигающейся вереницы очередную жертву. На этот раз – Петера, если не ошибаюсь, из группы химиков. Медлительный этакий парень с глазами, как у сонной коровы. Держал его левой рукой, жестко закрутив куртку на горле. Орал, как всегда, свирепея: – Я тебя научу, порядку скотина!.. Ты будешь, скотина, знать, кто я, скотина, такой!.. – Невозможно было понять, к чему он придрался. Петер и не пытался оправдываться – мотался, как половая тряпка из стороны в сторону. Кончилось это так, как и должно было кончиться. Скотина Бак отрывисто махнул кулаком. Удар был отчетливый, будто камнем по дереву. Петер всхлипнул, и ноги у него безжизненно подломились. Сволочь этот Бак: всегда бьет в висок, и всегда – насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастает, что может уложить с первого же удара.
Я смотрел и никак не мог вспомнить его в ливрее с галунами и позументами. Как он, завидев клиента, сгибается и открывает стеклянные двери бара. А получив чаевые, проникновенно свистит носом: – Бл-дарю вас… Всегда рады… – Теперь – щетина, налитые мутью глаза, лиловые, будто студень, щеки, дрожащие с перепою… Боже мой, во что нас превращает Оракул?..