Страница 3 из 135
Тишина темных веков взорвалась криками горящих заживо и ревом толпы, «…до начала восемнадцатого века число жертв превысило девять миллионов человек»1.
Писание призывало к свету…
Я сказал, что уничтожали всех без разбору. Это, в общем, верно, но были и «группы риска». Познавшие свет, и в первую очередь — богословы.
Строчка комментария к Библии обрекала на смерть. Это не метафора: в Испании сам факт работы над священной книгой уже был доказательством вины. (Под Испанией я, разумеется, имею в виду не полуостров, а транснациональную империю, над которой не заходило солнце.)
Убивали изощренно. «Они все садисты — святые отцы»1.
Так на землю пришел ад.
Играть с терминами, путая эпохи, антинаучно, но все‑таки… Инквизиция была орудием борьбы с инакомыслием; Возрождение — логическая изнанка средневековья, Темные века, доведенные до предела, до отрицания — предвосхитили просвещенный двадцатый.
Инакомыслие — искаженное понятие, не имеющее знакового содержания. Действительно, его антоним — единомыслие. Единомыслие — значит, все мыслят одинаково? Но тогда невозможен интеллектуальный обмен, накопление, переработка информации — то есть собственное мышление. Значит, диалектическая пара «единомыслие — инакомыслие» лишь маска, скрывающая иные категории:«мышление — отрицание мышления».
Не инакомыслящих уничтожали — непохожих, неординарных, выделяющихся из среды.
«…когтями скреблись в окна и показывали бледному, расплющенному лицу — пора! Они сразу шагали в ночь, им не нужно было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и пистолет, крестила. (…) Открылся холм, залитый голубым, и крест из телеграфных столбов… Вышел главный в черном балахоне с мятущимся факелом. Что‑то сказал. Все запели — нестройно и уныло. Господу нашему слава!..
Завыло, хлестануло искрами — гудящий костер уперся в небо… Фары включили. Машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик вылетел из огня. (…)
Отец Иосаф сказал проповедь: "К ним жестоко быть милосердными…"1.
Власть ада захлестнула Европу. Чудовищный ураган организованного уничтожения мысли. Полностью волны не схлынули никогда.
Наступил век философии. Пришел позитивизм девятнадцатого, за столетие человечество узнало больше, чем за всю свою предшествующую историю. Ценой этому стала цена. Истины продавались на рывке, что имело и свои положительные стороны. Люди довольно искренне считали себя свободными.
А подсознание требовало возрожденного Средневековья. Утопии с поразительной настойчивостью штамповали все тот же образ мира. Один Бог. Одна нация. Один фюрер.
«Изгнание беса» с жесткой беспощадностью показывает средневековый характер психики двадцатого века. Доказательство, пожалуй, элегантно, если можно так сказать о рассказе, страницы которого кричат.
«Санаторий для туберкулезных детей» выделен, населен изгоями. В рамках любой фантастической модели судьба его предрешена. Столяров использует простейший прием: ароморфоз буквально повторяет демонологические описания четырнадцатого века. И реакция повторяется буквально.
Скачок эволюции, новое Возрождение подавляется так же, как и первое. Ренессанс культуры вновь оборачивается смертоносностью истины. «Это экстремальный механизм регуляции».
Костры, фигура инквизитора. Серебряные пули против детей.
«Мрак и ветер».
7. Церковь
Мы все‑таки выжили. Мы — альбигойцы Аквитанско- го Ренессанса, еретики европейского и русского Возрождения, философы, инженеры, техники, ученые конца второго тысячелетия, «простецы», костром платившие за свободу, творчество, любовь — мы, те, которые «не рабы». Выжили, и собираемся жить дальше, хотя не ждем мйлости от «гуманнейших» законов природы и общества и не верим, что есть страны, «где ароморфоз осуществляется постепенно, безболезненно и практически всеми…»1
Странная для А. Столярова фраза. Так и хочется спросить: какие такие страны имеются в виду? Ведь «не было ни одного государства, ни одной нации, ни одного племени без религии». Стоп. Рассуждение автора хотя и красиво, но неточно. Религия сама по себе не обеспечивает регуляции филогенеза ни в биологическом, ни в социальном. Скорее наоборот, религия способствует развитию отвлеченного мышления, стимулирует прогресс. (Не зря деление культуры на эпохи часто осуществляется по «религиозному признаку» — античная, христианская, буддистская культура и т. п.)
Сохранение социума обеспечивает не религия, а ее производное — церковь. Продолжая рассуждения А. Столярова, можно сказать: не было ни одной религии, которая раньше или позже не создала бы свою собственную церковную организацию. Даже буддизм, основные положения которого направлены против церкви.
Церковь как общественный институт характеризуется чрезвычайно устойчивой примитивной структурой, назойливо повторяющейся у разных стран, наций, религий. Живучесть ее поразительна: до сих пор не увенчалась успехом ни одна из попыток уничтожить или реформировать какую‑нибудь церковную организацию при, отсутствии активной поддержки с ее стороны. Даже в фантастике…
В распоряжении церкви — общественные инстинкты, фанатизм, мощь первого в истории бюрократического аппарата и — всегда — инквизиция. Она может называться по–разному, например, СД или Комитет Общественной Безопасности. И церковь тоже может носить разные имена.
«Имя связано не только с „вещью", но и с ее сущностью»2. Сущность церкви состоит в служении единственной истине, содержание которой не имеет определенного значения. Кстати, верить в эту истину церковь, вопреки общепринятому мнению, вовсе не требует. Необходимо и достаточно лишь ей служить.
Опыт нашей страны уникален. Мы сделали религией марксизм и превратили в церковь коммунистическую партию.
Сейчас началось возрождение — не будем спорить, всерьез или не всерьез.
Интересно другое: критика „славного семидесятилетия" рикошетом привела к ренессансу традиционных религий страны. Покаяние — церковный термин. Не религиозный — именно церковный, это надо признать.
Разрушения храмов больше не будет и ссылок верующих тоже. А если все это сменят Сумгаиты, что тогда? Я не понимаю, чем одна церковь лучше другой, раз они структурно эквивалентны? Я не вижу разницы между служением партии или Христу, тем более, что и единственные истины как‑то все на одно лицо, и служение понимается одинаково.
Все возвращается на круги своя.
8. Лабиринт
Вопросов много больше, чем ответов. Информационный муляж рассыпается, к тому же сравнение церквей оскорбительно и для верующих, и для жаждущих покаяния.
Мы еще вернемся к этой теме — сейчас пора сменить декорации.
«О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные ночью в глухом лесу. Возможно, они и были новорожденными. Во всяком случае, в первое время. Вылупившись и содрав с себя липкий, студенистый кокон с шевелящимися пальцами ворсинок, они, как сомнамбулы, шли через се льву — неделю, две недели, месяц — пока не погибли от истощения. Путь их был усеян мертвыми попугаями.
(…) На полигоне происходило нечто напоминающее Вальпургиеву ночь. Только в современном оформлении. Мигали по кругу прожектора: красный… синий… красный… синий… Гремела ужасная музыка. Едко дымилась аппаратура. Плясали все — до последнего лаборанта. Килиан к тому времени уже полностью превратился. Правда, шерсть его была светлее, серебристого оттенка. Хорошо отличимая сверху…»1
Ситуация, рассматриваемая в рассказе «Телефон для глухих», не нова в научной фантастике. Видимо, первым исследовал ее Ст. Л ем в «Голосе неба».
Контакт с предельно нечеловеческим разумом. Настолько нечеловеческим, что не совсем понятно даже, можно ли называть его разумом, а происходящее — контактом?
Рассказ подчеркнуто традиционен. Светящиеся «призраки», двадцатиметровые бледные поганки, звездный студень, молекулярные муляжи, внезапные смерти и параличи, — все это уже использовалось, причем именно в качестве атрибутики контакта с неведомым. Кроме того же «Голоса неба» вспоминается «Солярис», «Пикник на обочине», может быть, даже «Лунная радуга».