Некто Бонапарт (сборник)

Впрочем, продолжалось это не слишком долго. Уже где-то через минуту гремучая боль словно вывернулась наизнанку. Она не ушла совсем, но стала как будто совершенно иного рода; так немного приятно ноет и чешется рана перед окончательным заживлением. Тогда он слегка расслабился и вытянулся вдоль ванной. Сразу же четко звякнуло – это вывалились из тела впившиеся металлические осколки. Забрезжил слабый, пока еще сквозь туман, свет в глазницах. Проступили очертания ванной комнаты, одетой голубоватым кафелем. Он не знал, что именно сейчас с ним происходит, но он верил, что происходит именно то, что и должно, по идее, происходить. Перемещение свободных энергий остановить нельзя. Астрал бессмертен, и земное его воплощение будет несомненно продолжено. Жалко, конечно, Касима и жалко Мишу-шофера,; он-то уж вообще ни за что попал в этот огонь. Однако не стоило чересчур беспокоиться об отдельной человеческой жизни. Человек приходит сюда и человек отсюда уходит. Человек рождается и человек умирает. Человек исчезает, ничего не оставляя после себя. По-настоящему вечен только астрал. Прикоснуться к бессмертию удается лишь очень немногим.

Он видел, как медленно, словно мокнущая под дождями трава, темнеет и становится бурой аура будущих «Северных территорий», – там последствия финансовой катастрофы должны были сказаться в первую очередь; как она начинает клубиться, словно торфяная вода, встревоженная подземными токами, как над ней вздымается коричневая торфяная тусклая дымка, как густеет она и как затем вытягивается в сторону океана. И как это же самое происходит в Южных и Юго-Западных штатах. Подлинного зеленого цвета там уже не было вообще. Преобладали тона распада, которые с каждой секундой становились все гуще и гуще. Ну, не так быстро, подумал он, щурясь на слишком яркую лампочку. Не так быстро, и, вероятно, не так отчетливо. Есть еще целый месяц, а может быть, и гораздо больше.

Часы, встроенные в голубоватый кафель, показывали половину шестого. На другой стороне Земли сейчас было раннее утро. Примерно через час тот, кого называли мистером Ченом, проснется, а еще через час или полтора войдет в стеклянные двери банка. Там он отдаст несколько вполне невинных распоряжений, подпишет несколько ордеров, на первый взгляд ничем не выделяющихся среди других, проведет рутинное совещание, где скажет пару слов о ближайших задачах, и немедленно после этого отбудет самолетом в Европу. Никто, видимо, не догадается, что случится в эти часы. Ни один человек не вздрогнет и не посмотрит с тревогой на небо. Никто-никто, вероятно, не обратит ни на что внимания. Однако именно в эти минуты бесшумно сдвинутся материки, тихий подземный гул прокатится от континента до континента, треснут и распадутся, видимо, самые основы цивилизации, и громадная селевая лавина почти незаметно тронется с места. Именно так все, вероятно, и будет. Идет новый мир, думал он, неспешно смеживая и вновь открывая веки.

В дверь ванной то ли поскреблись, то ли нерешительно постучались.

– Сейчас, сейчас! – крикнул он неожиданно звонким, как будто даже помолодевшим голосом.

– С тобой все в порядке? – встревожено спросила жена.

– Да, конечно!

– Тогда вот – одежда.

– Сейчас, сейчас!..

Следующим утром он, как и было запланировано, вылетел в Анкару, днем провел короткое, но по-деловому успешное совещание в Тегеране, на аэродроме в Дамаске он прямо у трапа подписал некоторые особо важные документы, а уже к вечеру того же дня неторопливо ехал по желтоватым, полным сухого зноя, печальным улицам Иерусалима.

ИЗГНАНИЕ БЕСА

Воздух горел. Как и положено в преисподней. И кипел смоляной пар в котлах – с мотоциклетным урчанием. Желтые волны огня бороздили пространство. Накрывали лицо. Внутри их была раскаленная пустота. Жар и сухость. Лопалась натянутая кожа на скулах. – Пить… – попросил он, не слыша себя. Где-то здесь, поблизости должна была быть Лаура. – Воды… – В горле надсадно хрипело. Деревянный язык царапал рот. До крови – которой не было. Она превратилась в тягучую желчь и пламенем растекалась по телу. Он знал, что так теперь будет всегда. Тысячу лет, бесконечность. Пламя и желчь. И страх. И кошачьи когти, скребущие сердце. Темная фигура отца Герувима, по пояс в колышащихся лепестках огня, торжественно поднимала руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали к плечам широкие рукава сутаны. Жилистые синеватые локти взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету мир блаженный и вечное успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от горящей серы. Душный, непроницаемо-плотный. Радостные свиные морды выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты – он как-то видел такие во время облавы. Хрюкали волосяные рыла. Морщились пятачки с дырами смрадных ноздрей. Они – жаждали, они ждали, когда можно будет – терзать. Он принадлежал только им. Бог уже отступился. Они протягивали звериные крючковатые когти. Крест отца Герувима был последним хрупким заслоном.

– Пить…

Лаура была где-то рядом. Он чувствовал едкое облако ненависти, исходящее от нее. Воды она, конечно, не даст. И отец Герувим тоже не даст воды. И никто не даст – огненное мучение никогда не закончится.

Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!

Он сжался – голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под дугами вздутых ребер. Жирные, натертые сажей волосы забивались в рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.

Незнакомый голос громко сказал: – Подонки!.. – И второй, тоже незнакомый, сказал: – Спокойнее, Карл… – Посмотри, что они с ним сделали!.. – Карл, спокойнее!.. – Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули чем-то тяжелым, что-то посыпалось на пол – тупо позвякивая. – Во имя отца и сына! – крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли, вопреки ожиданиям, не было. Не было совсем. И пламя опадало бессильно. – Тебя убить мало, – яростно сказал первый. – Спокойнее, Карл… – Они все садисты, эти святые отцы!.. – Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию, – это опять отец Герувим. – Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, – властно и холодно произнес второй голос. Щелкнули каблуки. – Лейтенант полиции Якобс! Инспекция по делам несовершеннолетних. – Второй, холодный, голос повесил в воздухе отчетливую угрозу: – Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии государственного врача? – Во имя отца и сына и святого духа… – Лейтенант, приступайте! – Но благословение господне! – воскликнул отец Герувим. – В тюрьму сядешь со своим благословением! – Спокойнее, спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас…

Чьи-то руки осторожно подняли его, понесли, опустили на диван, скрипнувший продавленными пружинами: – Бедный мальчик… – Обыкновенные руки, совсем человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев, после прикосновения выступали красные пятна на коже. А Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда, – немел и тупо ныл промерзающий лоб. – Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть… – Не месяц, а две недели, мог бы возразить он. Или, может быть, три? Он точно не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная, как сама жизнь, имеющая необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их тут было! Черные тени в маленькой, скудно освещенной комнате. В отблесках призрачного, адского, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, сразу чувствовалось, что этот человек имеет привычку командовать, и другой – нервно сдавливающий виски пальцами, и доктор с толстостенным стаканом, где что-то плескалось, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая беззвучно разевала и схлопывала рыбий рот, и еще кто-то, и еще, и еще. Он боялся, когда сразу много людей. Много людей – это почти всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили дикие автомобильные фары. Голубой туман, будто лед, лежал на вершине. Его привела туда мать и сильно держала за руку, чтобы он не вырвался. А вокруг, точно выкопанные из земли, – стояли. Лица бледные, вываренные, но не от диких фар – просто от страха. Страха было много; он чувствовал это, и его мутило. А некоторые были, кроме того, в матерчатых балахонах. Еще страшнее – белые островерхие капюшоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край ткани, сплевывали едкую жижу на землю. Потом проволокли т о г о – связанного, без рубашки. Босые ступни в крови, а мягкая выпуклая спина, будто свекла, – так его били. Он на всю жизнь это запомнил. Кто-то предложил хрипловато: – Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого… – Спаси вас и сохрани, добрый человек, – благодарно ответила мать. Он не хотел, он весь напрягался, но его все-таки подняли и подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и на вершине – неуклюжий крест из телеграфных столбов. Т о г о, со свекольной спиной, уже прикрутили проволокой к перекладинам. Свесилась голова, потянув за собой слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть и никак не решается. Он смотрел, забывая дышать. Страх пучился зыбким тестом. Рядом крестились изо всех сил. И мать тоже крестилась: дрожала и вытирала с лица цыганистый пот. Возник рядом с крестом главный в сумрачном балахоне, что-то провозгласил, подняв к небу два копотных факела. Все как-то уныло запели: “Господу нашему слава”!.. И мать пела вместе со всеми, прикрыв от восторга глаза. Завыло, будто в трубе, хлестануло искрами; длинный гудящий костер уперся в звезды. Стало вдруг ужасно светло. Фары выключили, и машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик, вылетел из огня. Запели, как по команде, громче, видимо, чтобы его заглушить. Страх поднялся до глаз и потек в легкие. Он тоже кричал, – не помня себя, бил острыми кулаками в небритую, толстую, странно бесчувственную физиономию. Приторный дым относило в их сторону…