Страница 19 из 28
При этих словах я на мгновение просто замерла, скованная ужасом, глядя в его гладкое худощавое лицо. И тут он, к моему удивлению, вдруг схватил меня за запястье, выпустив наконец мою талию. Я мгновенно спрыгнула с его колен и встала с ним рядом. Последнее, о чем я успела подумать, не вырвать ли мне у него руку, не броситься ли к двери, не выбежать ли в зал, к людям, но он сжимал мое запястье с такой силой, что кожа горела, и так мрачно смотрел на меня, что я поняла: удрать мне не удастся. Чувствуя, что у меня нет ни малейшего шанса на спасение, я вспыхнула ярким румянцем; на глаза невольно навернулись слезы, и я еле слышно взмолилась:
— Прошу вас, умоляю, не заставляйте меня это делать!
Он слегка пожал плечами, словно не в силах был изменить ход событий, снова крепко обхватил меня за талию, словно опасаясь, как бы пленница не вырвалась, и свободной рукой стал потихоньку приподнимать подол моего платья в зеленых тонах Тюдоров.
— Обещаю, я сама приду к вам сегодня ночью… — предложила я. — Я тайно пройду прямо в ваши покои…
Он прервал меня жестким смехом, звучавшим как обвинение.
— Значит, ты хочешь тайком пробраться в королевскую постель, как в былые времена? Что ж, дорогу туда ты знаешь отлично. И это еще раз доказывает, что ты и есть самая настоящая шлюха! Так что я возьму тебя так, как беру любую шлюху. Прямо здесь и прямо сейчас.
— Мой отец… — прошептала я. — Вы сейчас сидите в его кресле, в кресле моего отца…
— Твой отец давно мертв, а твой дядя не очень-то рьяно хранил твою честь, — сказал он и насмешливо фыркнул, словно мои слова развеселили его. — Ладно, давай-ка займись делом. Приподними платье и залезай на меня. Да-да, садись-ка верхом. Ты ведь не девственница. И прекрасно знаешь, как это делается.
Он продолжал крепко держать меня, и я медленно наклонилась и приподняла подол платья, а он свободной рукой развязал завязки на штанах и уселся поудобней, расставив ноги. Повинуясь его повелительному жесту, я, опираясь на руку, чуть приблизилась к нему.
Одной рукой по-прежнему сжимая мою талию, он второй рукой приподнял мою рубашку, украшенную изысканной вышивкой, заставил меня оседлать его, словно я и впрямь была шлюхой, с силой потянул меня вниз и резким толчком вошел в меня. Мне показалось, что меня пронзили насквозь. Я почувствовала на лице его горячее дыхание, смешанное с запахами тех блюд, которые он съел за обедом, закрыла глаза и отвернулась, стараясь не дышать. Я не осмеливалась даже подумать о Ричарде. Если бы в эту минуту я вспомнила, как меня любил Ричард, сколько радости было в его глазах, с каким восторгом он шептал мое имя, меня бы наверняка вырвало. Слава богу, Генрих довольно быстро добился того, чего хотел, сладострастно застонал, и я наконец решилась открыть глаза. Оказалось, что он внимательно на меня смотрит, но в его карих глазах нет ни капли восторга, ни даже удовлетворения. Он смотрел на меня, как на пленницу, вздернутую на дыбу его желания, и желание свое он удовлетворил, не испытав при этом никаких чувств.
— Не плачь, — сказал он, когда я слезла с него и подтерлась краем вышитой сорочки. — Ты что, хочешь показаться на глаза своей матери и всем придворным с заплаканной физиономией?
— Ты сделал мне больно, — возмущенно заявила я и показала ему красную отметину на запястье. Потом наклонилась, пытаясь привести в порядок измятое новое платье веселого зеленого цвета — цвета Тюдоров.
— Ну, извини, — равнодушно пожал он плечами. — Впредь постараюсь больно тебе не делать. Если, конечно, ты вырываться не будешь. Веди себя тихо — мне и держать тебя не придется.
— Что значит «впредь»?
— Кто-нибудь — твоя фрейлина, или твоя очаровательная сестрица, или, может, сама твоя милая матушка — впустит меня к тебе тайком ото всех. Да-да! Но я приду к тебе сам. Так что больше тебе в постели короля не бывать, и не надейся. Можешь передать своей сестре — или кто там сейчас спит с тобой? — чтобы устраивалась в другом месте. Я стану приходить каждую ночь и время выберу сам, хотя постараюсь до полуночи. Иногда, впрочем, получится несколько позже, и тогда уж придется тебе меня подождать. А матери можешь сказать, что это наше с тобой обоюдное желание.
— Она ни за что мне не поверит! — сердито бросила я, ладонью вытирая мокрое от слез лицо и покусывая губы, чтобы вернуть им прежний яркий цвет. — Моя мать никогда не поверит, что я сама согласилась заняться с тобой до свадьбы любовными утехами.
— Ничего, ей придется понять, что жена мне нужна только плодовитая, — строптивым тоном заявил он. — И пусть смирится с тем, что в день свадьбы ты уже должна быть беременна, иначе никакой свадьбы не будет. Я не дурак, чтобы позволить насильно женить меня на бесплодной женщине! Насчет этого мы, кстати, договорились заранее.
— Мы? — удивилась я. — Мы ни о чем таком не договаривались! И я с таким условием не согласна! Я никогда не говорила, что готова на подобное унижение! И моя мать никогда не поверит, что я сама на это согласилась! Она сразу поймет, что это не мое желание, а твое; она догадается, что ты меня принудил, взял меня силой…
Впервые за все это время Генрих улыбнулся.
— Нет, ты меня не так поняла. Я вовсе не тебя имел в виду. Я сказал «мы» не в смысле «ты и я» — такого я даже представить себе не могу. «Мы» — это я и моя мать.
Я перестала оправлять юбку, выпрямилась и повернулась к нему лицом; от удивления у меня даже рот слегка приоткрылся.
— Твоя мать дала согласие на то, чтобы ты меня изнасиловал? — спросила я.
Он кивнул.
— А почему бы и нет?
Я начала заикаться.
— Да ведь она обещала быть мне другом! Она заявила, что ей известна моя судьба! Что она будет за меня молиться!
Но Генриха все мои восклицания абсолютно не тронули; он не видел ни малейших противоречий в том, что его мать, выразив мне свои «теплые» чувства, приняла решение, что на всякий случай меня следует изнасиловать еще до свадьбы.
— Разумеется, она знает, какова твоя судьба, — пожал плечами Генрих. — И на все это… — он небрежным жестом указал на меня, словно включая в это понятие и мое покрытое синяками запястье, и мои заплаканные глаза, и мое унижение, и жгучую боль между ног, и мои душевные страдания, — воля Божья. Во всяком случае, именно так считает моя матушка.
Меня охватил такой ужас, что я застыла на месте, не сводя с него глаз.
А он рассмеялся, встал, заправил свою льняную рубашку в тесные штаны и аккуратно их зашнуровал.
— Сделать принца для трона Тюдора — это поистине акт Божьей воли, — сказал он. — Моя мать восприняла бы его появление на свет почти как великое таинство. Какие бы неприятности этому ни предшествовали.
Я кое-как утерла катившиеся по лицу слезы.
— В таком случае твой Бог очень жесток, а твоя мать еще хуже! — Я словно выплюнула эти слова ему в лицо, но он неожиданно согласился со мной:
— Да, я знаю. Но именно твердость и решимость моего Бога и моей матери привели меня сюда. Они — моя единственная надежда и опора.
Генрих умел держать слово: каждую ночь, как и обещал, он приходил ко мне; так больной приходит к аптекарю, зная, что там ему дадут нужное лекарство или поставят пиявок — и пропустить нельзя, и удовольствия не получишь. Моя мать молча выслушала меня, поджала губы и тут же перевела меня в другую спальню, находившуюся рядом с неширокой лестницей, по которой можно было спуститься прямо в сад и пройти к причалу, где Генрих ставил свой барк. Сесили мать ничего объяснять не стала; просто сказала, что отныне та будет спать вместе с младшими сестрами, а я — одна. И Сесили, сгоравшая от любопытства, не решилась задавать ей какие-то вопросы, увидев ее побледневшее от сдерживаемой ярости лицо. Мать сама впускала Генриха в дом, отодвинув засов на внешней двери, и сама провожала его в ледяном молчании до дверей моей комнаты, ни разу не сказав ему ни слова приветствия. Она вела его ко мне, а потом обратно к входным дверям молча, точно врага, исполненная презрения, с высоко поднятой головой. Ночью она не ложилась спать и поджидала его, сидя в маленькой гостиной, освещенной одной-единственной свечой и еле теплящемся огнем в камине. Когда Генрих выходил из моей комнаты, мать, скрывая под молчанием бессильную ярость, выпускала его и запирала за ним дверь. Ему и впрямь нужно было обладать чрезвычайной решимостью в достижении цели, чтобы вот так каждую ночь являться ко мне под взглядом ненавидящих серых глаз моей матери, которая от гнева и презрения, казалось, утратила дар речи; я думаю, он чувствовал, как ее горящий взгляд, точно раскаленное железо, пронзает его тощую спину.