Страница 3 из 11
Княгиня, близоруко щурясь, читала письмо, а я с интересом наблюдал за ее реакцией. Вот чуть улыбнулась, слегка скривила губы, вздохнула… и быстрым движением сунула лист бумаги в ридикюль.
— Так вы военный врач? — спросила она, словно никакого письма никогда и не было.
— Да… То есть нет, — слегка запнулся я. — Скорее всего, меня отправят работать в уездную больницу где-то неподалеку от Москвы, — сказал, будто наверняка ничего еще не знал. Но очень уж непрестижно выглядел адрес деревеньки под Смоленском.
— Как это хорошо! — воскликнула княгиня. — Вы будете вдали от войны, от этих ужасов. Ах, когда же все это закончится? — вздохнула, помолчала и затем игриво посмотрела на меня. — А кстати, вы сможете иногда наведываться в Москву. Надеюсь, что работы будет не много, не то что там, в военном госпитале?
— Я тоже надеюсь, — коротко ответил я, поскольку мысли мои в тот момент были заняты совсем другим.
Кира еще что-то говорила, я краем уха слушал, кивая. Возможно, даже отвечал ей невпопад, но, к счастью, она этого не замечала. А перед глазами у меня возникла странная, завораживающая сцена — князь и княгиня в спальне вскоре после сладостных минут любви. Жаль, но самые интересные события остались словно бы за кадром.
Итак, Юрий Михайлович без пиджака, в одной белой зефирной сорочке, сидел на краю кровати и говорил женщине с бледным и матовым лицом такие слова:
— Ну, Кира, я окончательно решил и поступаю в Конный артиллерийский полк.
На это княгиня, еще не вполне пришедшая в себя после недавних объятий, отвечала так:
— Мне очень жаль, но иногда я не могу понять твоих желаний. Не понимаю и сейчас.
Князь опрокинул в рот рюмку коньяку и произнес:
— Да и не нужно.
Через два дня после этого разговора Юрий Михайлович преобразился. Вместо цилиндра на нем оказалась фуражка блином, а вместо штатского платья — длиннополая шинель и какие-то слишком уж нарядные для такого страшного дела, как война, погоны вольноопределяющегося.
Потом сделали фотографию на память, всей семьей посидели за столом, мать Юрия Михайловича всплакнула — все как полагается, — и князь отправился на фронт защищать от басурманов родимое отечество.
В общем, я уже сказал, что все как у людей. В те дни многие жены провожали мужей на фронт, просили, чтобы муж берег себя и чтобы не забывал писать. Однако вот чего я не могу понять. Почему же Кира никак, то есть никоим образом, не выразила мне благодарность за письмо? Не бросилась на шею, не расцеловала, не расплакалась. На мой взгляд, это было бы вполне естественно. А впрочем, кто их разберет — этих представителей дворянской знати? Чопорные, скупые в выражении своих чувств, они слезинки не уронят на людях. Тем более в присутствии человека низшего сословия. Впрочем, откуда ей об этом знать?..
Если же, напротив, ее реакция на письмо была предельно искренней, это обстоятельство значительно увеличивало мои шансы… На что? В этом я и сам себе признаться не хотел. Попросту гнал, гнал от себя такие мысли…
— А вот интересно было бы узнать, чему нынче учат там, на женских курсах? — поинтересовался я, когда Кира вновь заговорила о жизни в Петербурге. — Кое-что слышал, однако с трудом представляю себе, что вы обучались там изящным рукоделиям либо выжиганию по дереву, а то и вовсе рисованию розанчиков и некоего подобия виньеток на фарфоре.
— Вы правы, — рассмеялась Кира. — Стоило ли уезжать из дома, чтобы посвятить себя занятиям совершенно бесполезным? Да-да, вы правы, на курсы меня привлекла возможность изучения новых языков. Немецкий я неплохо знала, поскольку моя мать, она из обрусевших немцев, в некоторых обстоятельствах не могла обойтись без объяснений на этом языке…
Я тут же представил себе, как строгая мамаша учит уму-разуму свое дитя, приучая к немецкому порядку, и мне стало очень жалко Киру. На мой взгляд, даже вульгарный русский мат для нашего слуха куда более приятен, нежели нравоучения на чужеземном языке. Впрочем, повторюсь, это не более чем личное мнение военврача, только что приехавшего с фронта.
— Знанием французского я обязана отцу и гувернантке, — продолжала Кира. — Этот язык давался мне на удивление легко. Вот английского я тогда не понимала, но так хотелось почитать в оригинале Шекспира или Байрона!
А я смотрел на нее и удивлялся. Мало того что из дворян, княгиня. Мало того что на редкость хороша собой. Но вот ведь выясняется, что еще и умница какая! Честно вам скажу, таких слов ни об одной из встреченных мне в жизни женщин я бы не сказал. Ни до, ни после нашего знакомства с Кирой.
Мы уже почти закончили прогулку. Я, как и в прошлый раз, собирался попрощаться, не провожая княгиню до порога дома. Так для нее было бы спокойнее, хотя оба мы казались тогда людьми без предрассудков. Но тут за моей спиной послышалось:
— О-ля-ля! Wie interessant du die Zeit durchführst, Meine nette Fürstin![1]
Кира остановилась, резко обернулась:
— Ах, милая тетушка! Опять ты пытаешься влезть не в свои дела, — и добавила еще что-то по-немецки.
— Ладно, ладно, Кирочка. Ты не сердись, я это не со зла. А кстати, могла бы и познакомить со своим новым кавалером.
— Ну вот опять! Послушайте, Маргарита Карловна, еще чуть-чуть, и я не на шутку рассержусь. Какая вам радость позорить меня перед Михаилом! — И, перейдя на ты, она добавила: — Тем более что все ты врешь…
— Ах, значит, прелестного офицерика зовут Мишель? — улыбнулась тетушка. — Да, да, хорош… Твой вкус тебе не изменяет, Кирочка. — Она рассматривала меня так, как выбирают пирожные в кондитерской Филиппова. — Ну, здравствуйте, Михаил. Я Кирина тетя, Маргарита Карловна. Но вот незадача, пока что не графиня, не княгиня и даже не княжна. — Тетя вдруг расхохоталась.
Слегка поклонившись, я представился, не зная, что еще добавить. Собственно говоря, доказывать то, что Кирина тетя не являлась титулованной особой, не было никакой нужды. Это было столь же излишне, сколь и очевидно. Передо мной стояла смуглая женщина с горбатым носом, несколько вертлявая, я бы так сказал. Из-под широкополой шляпки выбивались локоны чуть рыжеватых волос. Я было заподозрил, уж не крашеная ли? Да что гадать — наверняка! В одежде ее чувствовалось пристрастие к последним веяниям моды, возможно даже, намерение эпатировать публику своим нарядом. Скорее всего, привычным местом обитания тетки были литературные вечера со всякими там футуро… ну и прочими имажинистами. Я даже был готов поверить, что она в близком знакомстве с Давидом Бурлюком. Хотя его стихов я, понятное дело, не любил, но тут почему-то вспомнилось:
Вот и я, судя по всему, воспринимался ею в кулинарном смысле исключительно.
И еще одно обстоятельство следует отметить. Один глаз у тетушки был зеленый, другой мне показался карим. И оба, что называется, косили кто куда! Я поначалу попытался проследить за ее зрачками, но тут же отказался от этого занятия, поскольку почувствовал, что вот еще чуть-чуть и сам… У меня даже заболела голова.
Сославшись на недомогание, я поспешил откланяться. А вслед мне раздались наверняка какие-то малоприятные слова… По счастью, немецкого я тогда не знал. Да что говорить, и теперь не знаю.
Несколько дней минули незаметно. Дольше я уже не мог затягивать отъезд. Мы договорились, что непременно позвоню, когда в следующий раз мне удастся вырваться в Москву. Кира призналась, что была бы очень рада, особенно если мы встретимся двадцатого декабря. Как я узнал потом, это был день ее рождения.
До сих пор не могу себе простить, что не решился тогда бросить все и не остался. Пусть бы меня считали дезертиром, пусть бы я прятался по подвалам, чердакам… Главное, чтобы была возможность видеть ее. Каждый день, каждый час и каждую минуту! Только ее одну и больше никаких Татьян и Маргарит!
1
Как интересно ты проводишь время, моя милая княгиня! (нем.)