Страница 57 из 129
Бисмарк считал совершенно необходимым свое присутствие в главной квартире, потому что ход войны непосредственно определял развитие политических процессов. Министр-президент был полностью согласен с Клаузевицем в том, что война есть лишь продолжение политики другими средствами, и потому считал себя вправе вмешиваться в ход кампании. Этим он вызывал растущее недовольство военных. Первая стычка произошла еще в мае, когда Бисмарк попытался, исходя из политических соображений, остановить переброску одного из дислоцированных на Рейне корпусов к австрийской границе, опасаясь полного оголения западных рубежей страны. Мольтке смог отменить это распоряжение, поскольку корпус нужен был ему в Богемии для разгрома австрийцев. Однако основа соперничества между военными и гражданскими инстанциями была заложена. Шеф Генерального штаба с уважением относился к главе правительства, однако считал его глубоко штатским человеком, которому не стоит вмешиваться в вопросы, в которых он не является специалистом. А все, что касается войны, прусские военные полагали сферой исключительно своей компетенции. Поэтому отношение, которое встретил Бисмарк на театре военных действий, было достаточно прохладным. 30 июня, когда главная квартира остановилась в Райхенберге, министр-президент, надевший по случаю войны униформу кавалерийского майора, прибежал к шефу Генерального штаба с известием о том, что их защищают лишь несколько сотен солдат, а в непосредственной близости находятся шесть неприятельских кавалерийских полков. «Разве это не опасно?!» – вопрошал глава правительства. «Да на войне, знаете ли, вообще все опасно», – спокойно ответил Мольтке в своем излюбленном стиле[302].
Кампания оказалась короче, чем кто бы то ни было мог предположить. Уже 3 июля состоялось наиболее крупное сражение всей войны – битва при Кениггреце (Садовой). На поле боя сошлись основные силы прусской и австрийской армий. Бисмарк вместе с королем и Мольтке находился на одной из окрестных высот, с которой можно было наблюдать за ходом сражения. Когда прусское наступление на какой-то момент захлебнулось, Вильгельм начал терять самообладание. «Мольтке, Мольтке, мы проигрываем сражение!» – запричитал он. «Ваше Величество выиграют сегодня не просто битву, а всю кампанию», – отозвался шеф Генерального штаба. Глава правительства выбрал свой способ проверить Мольтке: протянул ему открытый портсигар, в котором оставались всего две сигары. Генерал спокойно и без колебаний выбрал лучшую из них, что Бисмарк счел несомненно хорошим признаком: уверенность начальника Генерального штаба была не наигранной. Вскоре армия под командованием кронпринца, подоспевшая на поле сражения, нанесла австрийцам решающий удар во фланг, который привел к успеху. Итогом битвы стала убедительная победа над австрийской армией, которая начала беспорядочное отступление на юг и юго-восток, открыв пруссакам дорогу на Вену. «Король подвергался 3-го большой опасности, – писал Бисмарк Иоганне, – и хорошо, что я был с ним, потому что все предупреждения от других лиц ничего не давали, и никто не рисковал говорить с ним так жестко, как я позволил себе сделать это в конце концов, (…) когда снаряды начали рваться в непосредственной близости от монарха. Упавший ближе всех, к счастью, не разорвался. Он все не может простить мне, что я лишил его удовольствия получить ранение; еще вчера он говорил о «месте, с которого вынужден был отойти по высочайшему приказу», показывая пальцем на меня. Но лучше так, чем если бы он нарушил меры предосторожности»[303]. Победа стала важной вехой в судьбе Бисмарка, который рисковал гораздо больше, чем многие другие высокопоставленные особы. Далеко не случайно стала знаменитой фраза, сказанная ему после сражения флигель-адъютантом фон Штайнекером: «Ваше превосходительство, теперь Вы – великий человек. Однако, если бы кронпринц подошел слишком поздно, Вы оказались бы величайшим злодеем»[304]. Объективно в этом было известное преувеличение – риск поражения был минимален при любом раскладе, и именно этим объясняется поражавшее всех спокойствие Мольтке. Однако субъективно многими участниками битвы, в том числе и Бисмарком, происходящее воспринималось именно так.
Успех на поле брани вызвал ликование и в армии, и в стране. Моральный подъем был огромен. Бисмарк также ликовал. 8 июля в беседе с венгерским аристократом он заявил: «Вы тоже считали меня юнкером, реакционером. Внешность обманчива. Я вынужден был играть эту роль, чтобы достичь моих целей. В королевском окружении меня подозревали в том, что я скрытый демократ. Я мог завоевать полное доверие монарха, только продемонстрировав ему, что не боюсь парламента в деле реорганизации армии, без которой невозможны ни война, ни даже обеспечение безопасности государства. Эта борьба стоит мне нервов и жизненных сил. Но я победил всех! Всех!»[305] Если это свидетельство верно, то глава прусского правительства заблуждался: до победы было еще далеко. Король и большинство военачальников мечтали о том, чтобы взять австрийскую столицу и пройти парадом по улицам Вены. Бисмарку пришлось призывать монарха к умеренности: в отличие от Вильгельма, он прекрасно понимал, что перегнуть палку в данном вопросе означало поставить под сомнение весь успех кампании. Цели войны, по мнению министра-президента, были достигнуты.
Быстрая победа пруссаков стала неожиданностью для всей Европы. Особенно болезненно она была воспринята в Париже, где Наполеон рассчитывал на затяжную кампанию. Теперь все его планы рухнули, как карточный домик. Французское общественное мнение воспринимало рост могущества Пруссии как угрозу и оказывало соответствующее давление на императора. Поэтому вскоре после битвы при Садовой Наполеон, использовав обращение к нему Франца Иосифа, выступил с предложением посредничества между воюющими сторонами. Одновременно он постарался вывести из игры Италию, оказав на нее дипломатическое давление и приняв от австрийского императора Венецию, чтобы использовать ее в качестве козырной карты. Однако такой маневр только подхлестнул национальную гордость итальянцев. Правда, последние к тому моменту уже успели потерпеть поражение при Кустоцце 24 июня, которое позволило австрийцам начать переброску войск с южного на северный театр военных действий.
Бисмарк выразил готовность принять посредничество французов, чтобы не рисковать войной с западным соседом. В то же время министр-президент запросил Мольтке, как могла бы ответить на французскую угрозу прусская армия. «Его ответ гласил: оборонительная тактика против Австрии, ограничивающаяся линией Эльбы, а тем временем – ведение войны против Франции»[306]. Шеф Генерального штаба основывал свои слова на тщательных расчетах: по его мнению, война с Францией примет характер национальной, и южногерманские государства примкнут к монархии Гогенцоллернов. А это позволит сосредоточить на западной границе силы, вполне сопоставимые с французскими. Сам Бисмарк придерживался схожей точки зрения, считая возможным использовать в борьбе с Францией национальные лозунги. «Через несколько лет Луи наверняка пожалеет о том, что принял сейчас сторону наших противников; это дорого ему обойдется», – заявил глава правительства[307]. Однако сейчас войны против двух великих держав следовало по мере возможности избегать. Поэтому, как писал Бисмарк в своих воспоминаниях, «по моему совету Его Величество ответил императору Наполеону уклончиво, но все же отказываясь от какого бы то ни было перемирия без гарантий относительно мира». С инициативой созыва европейского конгресса выступил и Петербург, однако Бисмарк вновь потянул за чувствительную для российского монарха струну, указав на угрозу революционных выступлений в самом сердце Европы. «Не спровоцировав революцию в Пруссии и Германии, совершенно невозможно отказаться от плодов нашей победы, достигнутой с риском для нашего существования, и сделать устройство Германии зависимым от решений конгресса», – писал Бисмарк[308]. В то же время глава правительства четко понимал, что надолго удержать великие державы от вмешательства не получится. Следовательно, необходимо было как можно быстрее договориться с Австрией, возможно, на достаточно мягких условиях. Для Бисмарка было достаточно того, что дунайская монархия откажется от любого участия в германских делах. Демонстративно унижать ее или требовать территориальных уступок он не хотел, поскольку это могло осложнить переговорный процесс и привести к длительной и бессмысленной вражде с Веной. Однако монарх оставался глух к этим аргументам.