Страница 102 из 129
Германской империи было сложно остаться в стороне от этих событий, поскольку оба партнера возлагали на нее свои надежды. При этом Бисмарк отлично понимал, что у Берлина на данный момент никаких интересов на Балканах нет и Восточный вопрос его напрямую не касается. Однако пассивность могла привести к самым худшим последствиям, поэтому «железный канцлер» предпринимал серьезные усилия для того, чтобы сохранить контакт между Веной и Петербургом. Он считал необходимым для всех сторон пойти на уступки, чтобы снизить уровень напряженности. В разговоре с британским послом Расселом в январе 1876 года канцлер предложил свой план урегулирования Восточного вопроса: Австро-Венгрия получает Боснию, Россия – Бессарабию, а Британия – Египет. Однако этот проект, прекрасно подходивший к реалиям века кабинетной дипломатии, в современных условиях не мог иметь успеха. По мере нарастания волны национально-освободительного движения на Балканах росла и напряженность в русско-турецких и русско-австрийских отношениях. Общественное мнение России, сочувствовавшее восставшим и оказывавшее значительное давление на правительство, явно не удовлетворилось бы небольшой территориальной компенсацией.
В мае 1876 года представители государств – членов Союза трех императоров встретились в Берлине. Горчаков прибыл в германскую столицу с требованием предоставить широкую автономию славянским народам Османской империи. Андраши высказывался за гораздо более умеренную реформу. Бисмарк заявил, что «Германию нельзя вынуждать делать выбор между обеими державами»[565], по сути, поддержав австрийские предложения. В связи с этим Петербург вынужден был пойти на компромисс с Веной, достигнутый на переговорах в Рейхштадте в начале июля. Однако в сложившейся ситуации он не мог носить долговременный характер. Борьба продолжалась.
В августе 1876 года Горчаков сделал новое предложение – Германия должна вести себя активнее и выступить с инициативой созыва европейского конгресса по Восточному вопросу. Бисмарк отнесся к этому предложению с большим скепсисом. Известно его высказывание о том, что «я всегда слышал слово «Европа» из уст тех политиков, которые требуют от других держав что-то такое, чего они не рискуют требовать от собственного имени»[566]. Конгресс, по его мнению, мог способствовать только новым столкновениям Петербурга и Вены, а также дать Франции возможность выйти из изоляции. Поэтому «железный канцлер» ответил отказом.
Однако портить отношения с Россией Бисмарк не собирался. Чтобы предотвратить охлаждение, он решил сыграть на симпатиях между династиями. Фельдмаршал Мантойфель был отправлен в Варшаву с личным письмом германского императора к своему племяннику – императору российскому. Письмо должно было засвидетельствовать неизменные симпатии Берлина к Петербургу. Судя по всему, престарелый кайзер немного перестарался, потому что в свое послание он включил весьма далеко идущее обещание – «Воспоминания о Вашей позиции по отношению ко мне и моей стране с 1864 по 1871 год будет, что бы ни случилось, определять мою политику по отношению к России»[567].
Естественно, эти слова были восприняты российской политической элитой как карт-бланш. Последующие жалобы Бисмарка на то, что русские требуют слишком многого за свою поддержку в годы объединения, имеют довольно шаткое основание; германское руководство само давало основания для подобных требований. 1 октября 1876 года Александр II через германского военного атташе в России Вердера задал руководству рейха предельно прямой вопрос: как поведет себя Берлин, если между Россией и Австро-Венгрией начнется война? Сам император хотел бы, чтобы Германия сохранила как минимум благожелательный нейтралитет, вела себя так же, как Россия в 1870 году. Разумеется, в Петербурге никто не стремился воевать с Австрией, однако там хотели бы иметь четкое представление о том, в какой мере можно рассчитывать на поддержку со стороны германского союзника.
Бисмарк оказался в крайне сложной ситуации. Прямо отказать Петербургу в поддержке он не мог, обещать ее – тем более. Любой уклончивый ответ также явно вызвал бы неудовольствие российского императора. В конечном счете канцлер решил отреагировать максимально сдержанно и в то же время корректно. Германия, заявил он, «сначала предпримет попытку убедить Австрию сохранить мир даже в случае русско-турецкой войны, и эти усилия, насколько до сих пор известно о намерениях Австрии, не останутся бесплодными (…) Если, несмотря на все наши усилия, мы не сможем предотвратить разрыв между Россией и Австрией, то Германия не видит в этом повода отказываться от своего нейтралитета»[568]. В Петербурге это было воспринято как однозначный отказ в поддержке. Германо-российские отношения демонстрировали тенденцию к охлаждению.
Глава правительства считал необходимым придерживаться строгого нейтралитета. В письме, направленном германскому послу в России Швейницу, Бисмарк обозначил свои намерения: «Нашим интересам не отвечало бы такое развитие событий, при котором коалиция всей остальной Европы, если бы военное счастье отвернулось от русского оружия, нанесла серьезный и продолжительный ущерб российской мощи; но столь же глубоко интересы Германии оказались бы задеты в том случае, если бы независимость Австрии или положение ее как великой европейской державы оказалось бы в опасности»[569]. Канцлер действительно не хотел нарушения равновесия между двумя союзниками Германии. 5 декабря, выступая в рейхстаге c ответом на запрос одного из депутатов касательно повышения Россией пошлин на импорт промышленных товаров, он заверил депутатов в незаинтересованности немецкой дипломатии в Восточном вопросе, который «не стоит костей даже одного померанского мушкетера», и подчеркнул желание сохранять добрые отношения со всеми державами, которые, однако, не должны пытаться эксплуатировать германскую дружбу сверх всякой меры[570].
В конечном итоге российская дипломатия сочла за лучшее напрямую договориться с Веной и Лондоном относительно тех условий, при которых Петербург мог начать вой ну. Сам Бисмарк заверял российских дипломатов в том, что Германия будет сохранять благожелательный нейтралитет, а сам он всем сердцем сочувствует делу освобождения христиан от мусульманского ига. Косвенно он подталкивал Петербург к войне, считая, что в такой ситуации Россия будет в большей степени нуждаться в поддержке со стороны Германии. Восточный вопрос, раз уж он стоял на повестке дня, «железный канцлер» собирался использовать для того, чтобы отвлечь внимание европейских держав и обеспечить германской дипломатии большую свободу действий. Это была достаточно сложная и рискованная игра, однако ничего другого в данной ситуации не оставалось.
В апреле 1877 года Россия объявила войну Османской империи. Практически одновременно Бисмарк удалился в Варцин и руководил германской внешней политикой из-за кулис. Это давало ему возможность избегать необходимости высказываться относительно текущей ситуации в беседах с иностранными дипломатами и, таким образом, сохранить полную свободу рук. В июне, отправившись на курорт, «железный канцлер» составил небольшой программный документ, известный под названием «Киссингенский диктат». Официальное название документа гласило: «Восточный вопрос как проблема безопасности Германии». В нем он употребил словосочетание, которое в дальнейшем часто использовалось для характеристики его видения международных отношений в Европе: «Одна французская газета сказала недавно обо мне, что у меня кошмар коалиций. Этот кошмар будет для немецкого министра еще долго, может быть, всегда оставаться глубоко оправданным. Коалиции против нас могут быть образованы на основе соглашения западных держав с Австрией или, что еще опаснее, в форме союза России, Австрии и Франции; сближение между двумя из перечисленных держав позволит третьей оказывать на нас весьма существенное давление». Выходом могла бы стать политика «не приобретения территорий, а создания такой политической ситуации, в которой все державы, кроме Франции, нуждаются в нас и будут воздерживаться от направленных против нас коалиций из-за существующих между ними разногласий»[571]. Этот документ стал фактической программой действий германской дипломатии в следующем десятилетии. Остается, однако, спорным, насколько достижима была обозначенная в нем цель.