Страница 66 из 77
— Парень заходит в бар. Совершенно голый. На голове у него сидит гусь. Бармен смотрит на него и говорит: «Что-то ты, Карл, сегодня не такой, как всегда». Гусь качает головой и отвечает: «Гарри, не буду далее рассказывать — ты все равно не поверишь».
Хотелось бы знать, почему он вспомнил именно этот анекдот. Может быть, рассказывая его нам, Джил намекал на что-то, чего мы не поняли. Может, все эти годы мы разговаривали с ним как с кем-то другим, идентифицировали его с «саабом», и в этом была наша ошибка. Может, настоящий Джил — непоследовательный, увлекающийся, непосредственный. Архитектор, моряк, гусь.
— Знаешь, что я слушал по радио, когда возвращался от Анны?
— Синатру, — наугад отвечаю я, зная, что попал пальцем в небо.
— Самбу. Ее крутили по нашей станции. Чисто инструментальная вещь, без голоса. Великолепный ритм. Потрясающий ритм.
В тот год, когда в Принстон пришли первые женщины, местная радиостанция играла «Мессию» Генделя. Я вспоминаю ночь нашего знакомства, вспоминаю, как увидел Джила в первый раз возле Нассау-Холла. Он появился из темноты. «Расслабься, детка. Танцуй». Музыка жила в нем всегда, особенно джаз, который он пытался исполнять на пианино. Может быть, в новом есть что-то старое.
— Я совсем не жалею, что мы с Анной расстались. — Джил впервые заговаривает со мной на эту тему. — Она намазывала волосы помадой. Так ей посоветовал какой-то стилист. Знаешь, как пахнет после пылесоса? Чем-то горячим и чистым?
— Точно.
— Так пахло от нее. Она сушила волосы до такой степени, что они горели. Когда Анна наклоняла голову, мне казалось, что я нюхаю ковер.
Такие вот у него свободные ассоциации.
— Знаешь, от кого еще так пахло? — спрашивает он.
— От кого?
— Подумай. Первый курс.
Горячее и чистое. Первый курс? Я сразу же вспоминаю камин…
— Лана Макнайт.
Он кивает.
— Уж и не знаю, как вы ухитрились протянуть так долго. Странное было сочетание. Мы с Чарли даже заключали пари насчет того, когда вы разбежитесь.
— Мне он говорил, что Лана ему нравится.
— Помнишь девушку, с которой Чарли встречался на втором курсе?
— На втором?
— Да. По-моему, ее звали Шэрон.
— С разноцветными глазами?
— Точно. Вот у нее были волосы! Помню, она частенько сидела в нашей комнате, дожидаясь Чарли. И во всей комнате стоял аромат лосьона, которым обычно пользовалась моя мама. Названия не знаю, но мне он всегда нравился.
Раньше Джил никогда не упоминал о своей матери, только о мачехе.
— А ты знаешь, почему они расстались? — спрашивает он.
— Потому что она его бросила.
Джил качает головой:
— Потому что ему надоело убирать за ней. Шэрон всегда оставляла что-нибудь в нашей комнате — свитер, сумочку, что угодно, — и Чарли приходилось возвращать вещи. Он так и не понял, что она делала это нарочно, чтобы дать ему повод прийти к ней поздно вечером. Чарли же считал ее неряхой.
Сражаюсь с «бабочкой», которая никак не желает сидеть прямо. Старина Чарли. Порядок и чистота для него — высшие добродетели.
— Она его не бросала, — продолжает Джил. — Девчонки, которые западают на Чарли, никогда его не бросают. Это он с ними расстается.
Джил произносит это так, будто сей факт имеет некое особое значение, будто он помогает объяснить и те проблемы, которые возникают между ним и Чарли.
— Хороший парень, Чарли.
Он кивает и, словно подведя черту, умолкает. В комнате воцаряется тишина, нарушаемая только шорохом ткани — я все еще вожусь с «бабочкой». Джил садится на кровать и приглаживает волосы. Такая привычка появилась у него, когда волосы были подлиннее. Прическа изменилась, но руки еще не приспособились к перемене.
Узел наконец получается: что-то вроде ореха с крыльями. Смотрю в зеркало — кажется, неплохо. Надеваю смокинг. Сидит отлично, даже лучше, чем мой собственный костюм.
Джил по-прежнему молчит и рассматривает себя в зеркале, как картину. Вот и вышел срок его президентства. Сегодня его прощание с «Плющом». Завтра клуб перейдет под управление других, а Джил станет всего лишь призраком в собственном доме.
— Послушай, — говорю я, — тебе надо просто отдохнуть.
Он словно не слышит. Достает сотовый, ставит аппарат на подзарядку и смотрит на пульсирующий огонек.
— Жаль, что все так получилось.
— Чарли поправится.
Джил снимает с полки небольшую деревянную шкатулку, в которой держит самые ценные вещи, и проводит ладонью по крышке, стирая пыль. Комната отчетливо делится на две части: на половине Чарли все старое, однако безукоризненно чистое и аккуратно расставленное, даже шнурки изношенных кроссовок не лежат на полу, а убраны под «язычок». Половина Джила выглядит нежилой, все в ней новое, но покрыто пылью. Из шкатулки он вынимает серебряные часы, которые надевает только в особых случаях. Стрелки остановились, поэтому Джил осторожно щелкает по корпусу и крутит головку.
— Сколько на твоих?
Я протягиваю руку, чтобы он сам взглянул на циферблат.
За окном уже ночь. Джил берет ключницу, кладет в карман телефон.
— Отец говорил, что больше всего за годы учебы ему понравился бал в «Плюще».
Я вспоминаю, что рассказывал Полу о своих студенческих годах Ричард Кэрри. С чем он их сравнивал? С мечтой? С чудесным сном?
Джил подносит часы к уху и слушает с таким выражением на лице, словно в руке у него чудесная морская раковина с заключенным в ней волшебным шумом океана.
— Готов? — Он надевает браслет на запястье, защелкивает замок и еще раз оглядывает меня с головы до ног. — Неплохо. Думаю, ей понравится.
— С тобой все в порядке? — спрашиваю я.
Джил поправляет смокинг и кивает:
— Не уверен, что буду когда-нибудь рассказывать об этом вечере своим детям, но, в общем, я в корме.
Прежде чем запереть дверь, мы останавливаемся у порога. Свет выключен, и комнату заполнили тени. В окне видна луна, но у меня перед глазами возникает бредущий по кампусу в тонкой курточке Пол, одинокая фигурка на белом фоне.
Джил смотрит на часы:
— Идем, нам нельзя опаздывать.
Джил говорил о костюмированном бале. Так оно и есть. За несколько часов клуб совершенно преобразился, став центром всеобщего внимания на Проспект-авеню. Высокие бермы[51] снега, поднимающиеся вдоль окружающей «Плющ» кирпичной стены, делают ее похожей на крепостной вал, но дорожка, ведущая к главному входу, расчищена и даже посыпана черной галькой. Четыре передних пролета завешаны длинными полотнищами с изображением зеленой веточки плюща в обрамлении тонких золотых колонн.
Пока Джил ставит машину на отведенное ему место, члены клуба и немногие приглашенные подтягиваются к входу. Никто не торопится, но и не задерживается сверх необходимого. Последними прибывают старшекурсники, которых ожидает особо теплый прием.
В клубе уже полно людей. Тепло человеческих тел смешивается с запахом алкоголя и ароматами приготовленных блюд, в голосах слышится возбуждение, и разговоры то вспыхивают, то стихают. Появление Джила вызывает взрыв приветственных возгласов и аплодисменты. Все поворачиваются к двери, некоторые выкрикивают его имя, и я думаю, что, может быть, вечер получится все же именно таким, на который и надеялся Джил, похожим на тот, о котором так долго вспоминал его отец.
— Ну вот, — говорит он мне, стараясь не обращать внимания на затянувшиеся приветствия. — Как тебе?
Я оглядываю преобразившийся зал и внезапно понимаю, что все, чем занимался в последнее время Джил, все его встречи, разговоры, консультации с флористами, декораторами и поставщиками не были только предлогом, чтобы уйти из комнаты, когда что-то не складывалось. Здесь все изменилось. Прежняя мебель исчезла, а в углах главного холла появились угловые столики, застеленные темно-зелеными шелковыми скатертями и уставленные фарфоровыми блюдами с закусками и фруктами. Возле каждого такого стола, как и рядом с баром справа от нас, стоит официант в белых перчатках. Повсюду цветы, поражающие не ярким разноцветьем, а изысканным сочетанием белого и черного: лилии, орхидеи и что-то еще, название чего я не знаю. За колышущейся стеной смокингов и черных вечерних платьев почти не видны темно-коричневые дубовые стены.
51
Берма — закраина, уступ между краем рва укрепления и наружной крутостью вала или стены.