Правило четырех

— Последний человек на земле заходит в бар. И что он говорит?

Пол отворачивается к окну, оставляя анекдот недосказанным. Мы оба знаем, что говорит последний человек на земле. Он смотрит в кружку с пивом и говорит: «Эй, бармена, пожалуйста».

— Извини, — повторяю я.

Но он уже словно и не слышит.

— Надо найти Ричарда, — бормочет Пол.

— Послушай…

Он поворачивается:

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Зачем тебе нужен Кэрри?

— Помнишь, о чем я спросил, когда мы шли в Файрстоун? Что было бы, если бы мне не попалась книга твоего отца? Помнишь, что ты ответил?

— Сказал, что мы бы не встретились.

Тысяча мельчайших случайностей сложились только для того, чтобы он и я познакомились и могли быть сейчас здесь. Судьба, начавшая отсчет пятьсот лет назад, построила воздушный замок с тем расчетом, чтобы королями в нем были двое мальчишек-студентов. Это и хочет сказать мне Пол.

Он поднимает куртку.

— Увидишь Джила, скажи пусть перебирается в президентский кабинет. Мне он больше не нужен.

Я вспоминаю, что его машина осталась где-то возле института, и представляю, как он отправится сейчас пешком на поиски Кэрри.

— Идти одному не совсем безопасно… — начинаю я.

Но в том-то и дело, что Пол всегда ходил один. И сейчас он уже закрывает за собой дверь.

Возможно, я последовал бы за ним, если бы не звонок из больницы с сообщением от Чарли.

— Уже пришел в себя и разговаривает, — передает медсестра. — Спрашивает о вас.

Я торопливо натягиваю шапочку и перчатки.

Где-то на полпути к медицинскому центру перестает идти снег, и над горизонтом даже проглядывает, хотя и ненадолго, солнце. Облака принимают форму столовых приборов — супниц, соусников, кувшинов, даже ложек, — и я понимаю, что проголодался. Надеюсь, у Чарли действительно все в порядке, как и сказала медсестра. Надеюсь, его покормили.

Прибыв на место, обнаруживаю, что вход в палату блокирован человеком еще более устрашающего вида, чем сам Чарли: его матерью. Миссис Фримен как раз объясняет доктору, что, приехав сюда первым же поездом из Филадельфии и уже поговорив с каким-то чиновником, сообщившим, что ее сыну грозит временное отчисление, она, сама отработавшая семнадцать лет медсестрой, прежде чем перейти в школу, не потерпит, чтобы кто-то воспринимал ее без должного уважения и отказывался объяснять, что именно случилось с ее мальчиком.

Цвет халата наводит меня на мысль, что это тот самый врач, который успокаивал нас с Полом, говоря, что состояние Чарли стабильное. Он и сейчас пытается отделаться привычными, ничего не значащими фразами и искусственными улыбками. Бедняга, похоже, не понимает, что еще не изобретено таких улыбок, которые бы сдвинули эту гору.

В тот момент, когда я поворачиваю к палате Чарли, миссис Фримен замечает меня.

— Томас, — говорит она, приходя в движение.

Находясь поблизости от миссис Фримен, нередко испытываешь такое чувство, будто наблюдаешь некое геологическое явление и если не побережешься, то, вполне возможно, будешь смят и раздавлен. Она знает, что я расту без отца, а потому считает своим долгом принять участие в моем воспитании.

— Томас! — повторяет миссис Фримен. Кроме нее, так меня уже никто больше не называет. — Подойди сюда.

Я осторожно подступаю к ней на полшага.

— Во что ты его втянул?

— Он просто хотел…

Она поворачивается, и ее тень накрывает меня, будто сеть.

— Я ведь предупреждала вас относительно такого рода вещей. Разве нет? После того случая на крыше?

Речь идет о языке колокола.

— Миссис Фримен, он сам…

— Нет-нет. Невозможно. Мой Чарли не гений, Томас. В искушение его ввел кто-то другой.

Матери… Можно подумать, Чарли такой ягненочек, что просто не способен самостоятельно сойти со стези добродетели. Вообще в глазах миссис Фримен мы трое — плохая компания для ее сына. У меня одна мать, у Пола родителей нет вообще, у Джила не ладятся отношения с мачехой — короче, живя под одной крышей с Чарли, мы вряд ли в состоянии подавать ему положительный пример. Уж не знаю почему, но я в ее представлении тот самый, с вилами и хвостом. Она еще не все знает, думаю я. У Моисея ведь тоже были рожки.

— Оставь его в покое, — доносится из палаты хриплый, с присвистом, голос.

Миссис Фримен поворачивается — словно мир на некоей оси.

— Том пытался вытащить меня оттуда, — еще более слабым голосом сообщает Чарли.

Ненадолго устанавливается тишина. Миссис Фримен смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Нечего улыбаться. Ты не совершил большого подвига, спасая моего мальчика из беды, в которую он попал только благодаря тебе». Но когда Чарли снова подает голос, она кивает и приказывает мне зайти в палату, пока сын не надорвался, крича через всю комнату. Похоже, у нее еще есть вопросы к врачу.

— И, Томас, — добавляет миссис Фримен, когда я прохожу в дверь, — не сбивай с толку моего мальчика. Держи свои идеи при себе.

Я киваю. Миссис Фримен — единственная из всех знакомых учителей, в устах которой слово «идея» звучит так же, как и некоторые другие слова из четырех букв.

Чарли лежит на специальной больничной кровати с металлическими перилами по обе стороны. Такого рода ограждение вряд ли помешает здоровяку вроде Чарли свалиться на пол, если ему приснится что-то малоприятное, зато санитар может легко пришпилить больного к кровати, подсунув под металлические ручки швабру. Больничных кошмаров у меня больше, чем историй у Шахерезады, и даже время не стерло их все из памяти.

— Время на посещение заканчивается через десять минут, — сообщает, не глядя на часы, дежурная сестра.

В одной руке у нее поднос в форме почки, в другой полотенце.

Чарли дожидается, пока она выйдет из палаты, и хрипло говорит:

— По-моему, ты ей понравился.

От шеи и выше он выглядит почти нормально, но кажется усталым. Вся грудь, за исключением небольшого участка в районе ключицы, перевязана марлей, и кое-где из-под нее просачивается гной.

— Можешь задержаться, — говорит Чарли, отвлекая меня от созерцания пострадавшего участка его тела. — Поможешь им с перевязкой.

Глаза у него — как у больного желтухой. Возле носа собрались капельки пота, которые он, возможно, вытер бы, если бы мог.

— Как ты себя чувствуешь?

— А как я выгляжу?

— Довольно неплохо, принимая во внимание…

Чарли изображает намек на улыбку и пытается посмотреть на себя. Только теперь до меня доходит, что он понятия не имеет, как выглядит на самом деле, и знает, что не может полагаться на ощущения.

— К тебе еще кто-нибудь приходил? — спрашиваю я.

Он отвечает после небольшой паузы:

— Если ты имеешь в виду Джила, то нет.

— Я имею в виду… вообще.

— Ну, ты, может, не заметил там мою мамулю. — Чарли улыбается и привычно добавляет: — Ее легко не заметить.

Я выглядываю в коридор. Миссис Фримен все еще разговаривает с доктором.

— Не беспокойся, — неверно истолковав мой взгляд, говорит Чарли. — Он еще явится.

Медсестра, похоже, собирает всех, кто имеет какое-то отношение к состоянию Чарли. Если Джил еще не пришел, то уже не придет.

— Послушай. — Чарли меняет тему. — Как там все?

— Ты о чем?

— О том, что случилось в кабинете Тафта. Он же тебя провоцировал.

Стараюсь припомнить слова Тафта. Прошло уже несколько часов. Хотя для Чарли это, наверное, последнее, что он помнит.

— Насчет твоего отца.

Чарли пытается переменить позу и морщится от боли.

Я смотрю на металлические перила кровати и представляю себя на месте Чарли. Миссис Фримен все же запугала злополучного врача, и он повел ее в свой кабинет. Коридор пуст.

— Послушай, — хрипит Чарли, — не забивай себе голову всякой ерундой.

Таков наш Чарли на смертном одре — его волнуют мои проблемы.

— Я рад, что у тебя все в порядке.

Ему хочется сказать что-то умное, но я кладу ладонь ему на руку, и Чарли ограничивается простым: