Правило четырех

— Да, — отвечает Пол. — Конечно.

Джил машет нам рукой и поворачивает к общежитию. Мы с Полом идем по дорожке к библиотеке.

Теперь, когда мы остались вдвоем, я ловлю себя на том, что ни один из нас не знает, что сказать. Со времени нашего последнего настоящего разговора прошло уже несколько дней. Подобно недовольным женами друг друга братьям, мы не можем завязать даже самую обычную беседу без того, чтобы не зацепиться за то, что нас развело: он думает, что я предал «Гипнеротомахию» ради Кэти; я же полагаю, что это он отказался ради «Гипнеротомахии» от слишком многого, но пока еще не понимает этого.

— Чего хочет Билл? — спрашиваю я, когда мы подходим к главному корпусу библиотеки.

— Не знаю. Он не сказал.

— Где мы с ним встречаемся?

— В отделе редких книг.

Там, где хранится принстонский экземпляр «Гипнеротомахии».

— Похоже, ему удалось найти что-то важное.

— Например?

— Не знаю. — Пол мнется, как будто не в силах подобрать точные слова. — Но книга… Она еще значительнее, чем мы думали. Я уверен. Мы с Биллом чувствуем, что вот-вот выйдем на нечто огромное.

Билла Стайна я не видел несколько недель. В Принстоне он уже шестой год и, похоже, задержится еще. Тема его диссертации — технология книгопечатания в период Возрождения, однако сбор материала идет ни шатко ни валко. Когда-то Билл, больше всего напоминающий мешок костей, собирался стать профессиональным библиотекарем, потом на его пути встали куда более заманчивые соблазны: должность в колледже, профессура, карьерное продвижение — все те навязчивые идеи, которые приходят вместе с желанием служить книгам, которое, в свою очередь, трансформируется в желание заставить книги служить тебе. Каждый раз, встречая его вне стен Файрстоунской библиотеки, я вижу скорее не человека, а сбежавший в мир людей призрак, туго спеленатый скелет с бледными глазами и странными рыжими завитками, наполовину еврея, наполовину ирландца. От Билла пахнет библиотечной плесенью и давно забытыми книгами, а иногда после разговора с ним меня посещают кошмары, в которых Чикагский университет предстает обителью полчищ Биллов Стайнов, вечных студентов, привносящих в исследования механическое упорство и целеустремленность роботов с уныло-серыми глазами.

Пол воспринимает Билла несколько иначе. Он говорит, что Биллу, при всей выразительности его внешности, присущ один интеллектуальный недостаток: в нем нет живой искры. Стайн напоминает ему живущего на чердаке паука: поедая мертвые книги, он вырабатывает тонкую нить, из которой плетет нечто безыскусное и однообразное, неизменно симметричное, соответствующее впрессованному в его память образцу.

— Сюда? — спрашиваю я.

Пол ведет меня по коридору. Отдел редких книг расположен в углу здания, так что его легко не заметить. За его дверьми, там, где самым «молодым» книгам никак не менее двухсот лет, временная шкала обретает иное значение. Старшеклассников, посещающих литературные семинары, приводят сюда, как детей на экскурсию в музей: ручки и пеналы подлежат временной конфискации, пальцы — тщательному осмотру на предмет выявления грязи. Нередко можно услышать, как библиотекари предупреждают молодых преподавателей: смотреть можно, трогать нельзя. Заслуженные профессора приходят сюда, чтобы снова почувствовать себя молодыми.

— Отдел уже должен быть закрыт, — говорит Пол, бросая взгляд на электронные часы. — Наверное, Билл уговорил миссис Локхарт задержаться.

Мы уже в мире Стайна. Миссис Локхарт работает в библиотеке с незапамятных времен и, вполне возможно, в дни своей молодости штопала носки, сидя рядом с женой Гуттенберга. Ее гладкая белая кожа натянута на хлипкий каркас, приспособленный для того, чтобы свободно проходить между теснящимися друг к другу стеллажами. Большую часть дня она проводит в общении с книгами, разговаривая с ними на мертвых языках и шепотом, как разговаривает со своими зверушками какой-нибудь таксидермист. Мы проходим мимо, не глядя на нее, и расписываемся в журнале привязанной к столу ручкой.

— Он там, — говорит миссис Локхарт, узнав Пола.

Меня она удостаивает только мимолетным взглядом.

Узкий проход выводит нас к двери, которую я никогда не открывал. Пол стучит два раза и ждет.

— Миссис Локхарт? — доносится из-за двери высокий, слегка дрожащий голос.

— Это я, — говорит Пол.

Замок щелкает, и дверь медленно открывается. Перед нами возникает Билл Стайн. Он выше нас примерно на полфута, но первое, что я замечаю, — это налитые кровью обычно тусклые глаза. Они же в первую очередь замечают меня.

— С тобой Том, — говорит Билл, почесывая подбородок. — Ладно. Хорошо. Ничего.

Билл всегда разговаривает так, как будто его мысли трансформируются в слова без задержки и обработки. Впечатление обманчивое, но понимаешь это не сразу.

— Неудачный был день, — говорит он, ведя нас за собой. — И неделя неудачная. Ничего не подвернулось.

— А по телефону поговорить было нельзя? — спрашивает Пол.

Стайн открывает рот, но не отвечает. Просто что-то застряло у него в зубах, и он пытается это что-то извлечь. Потом, повернувшись спиной к Полу, расстегивает куртку.

— Твои книги кто-нибудь проверяет?

— Что?

— Потому что мои кто-то просматривает и даже берет.

— Билл, такое случается.

— Моего Уильяма Кэкстона?[17] Микрофильм Альда?

— Да, Кэкстон — крупная фигура, — соглашается Пол.

В жизни не слышал об Уильяме Кэкстоне.

— Кому могла понадобиться книга о нем, вышедшая в 1877 году? А «Письма святой Екатерине» Альда? Кстати, это не первый случай использования курсива, как полагают многие, — объясняет он мне и поворачивается к Полу: — Микрофильм, не считая нас с тобой, просматривали за последнее время только два раза, в семидесятых. Точнее, в семьдесят первом и семьдесят втором. И вдруг оказывается, что кто-то брал его вчера. С тобой такое случалось?

Пол хмурится.

— Ты обращался в картотечный отдел?

— Я разговаривал с Родой Картер. Никто ничего не знает.

Рода Картер — главный библиотекарь Файрстоуна. Мимо нее не проходит ни одна книга.

— Ну, не знаю, — говорит Пол, стараясь не возбуждать Билла еще больше своими предположениями. — Я бы на твоем месте не волновался. Может быть, все прояснится.

— Я не волнуюсь. Нисколько. Только вот что еще. — Билл проходит к дальней стене, ловко и беззвучно протискиваясь между столами, и хлопает по карману старой кожаной куртки. — Какие-то странные звонки. Набор и… разъединение. Набор и… разъединение. Сначала звонили мне домой. Потом в кабинет. — Он качает головой. — Ладно. Не важно. Перейдем к делу. Я кое-что нашел. — Он нервно посматривает на Пола. — Может, как раз то, что тебе нужно. А может, и нет. Не знаю. Но думаю, это поможет тебе закончить.

Из внутреннего кармана куртки появляется что-то размером и формой напоминающее кирпич и завернутое в материю. Билл бережно кладет «кирпич» на стол и начинает разворачивать. Я уже давно заметил одну странную особенность: руки у него всегда дрожат, пока не доберутся до книги. Именно это происходит сейчас на моих глазах. Движения становятся все более точными, ловкими. Под несколькими слоями ткани обнаруживается сильно подержанная книга, содержащая едва ли более сотни страниц. От нее пахнет морской водой.

— Из какой коллекции? — спрашиваю я, не обнаружив на корешке названия.

— Не из коллекции, — отвечает Билл. — Из букинистического магазина. В Нью-Йорке. Я нашел ее там.

Пол молчит. Медленно протягивает руку к книге. Грубый кожаный переплет весь потрескался и держится только потому, что сшит кожаным шнурком. Страницы обрезаны вручную. Похоже, эту книжку хранил какой-нибудь пионер Дальнего Запада.

— Ей, должно быть, лет сто, — говорю я, не дождавшись от Стайна никаких пояснений. — Или даже сто пятьдесят.

На лице Билла появляется выражение, которое можно увидеть у человека, только что обнаружившего, что собака испортила его ковер.

17

Уильям Кэкстон (1422–1491) — первый английский книгопечатник.