Бунтарь. Мамура

– Воистину, вещун сердце твоё, боярин. Ибо не хлеб-соль, но мёд на кончике кинжала вострого поднесут тебе.

Помятое и серое, в тычках седых волос, лицо Фрола страдальчески исказилось.

– Сказывали люди, по козням Милославского хлеб-соль задумана. Чтоб очи тебе отвести.

В золочёной колымаге, присланной царицей, окружённый почётным дозором из дьяков, подьячих и думных дворян Артамон Сергеевич укатил в Кремль.

За ним на ветхой клячонке, обряженный в праздничное одеяние стремянного, трусил, вихляясь и припадая к гриве, полный жалкой величественности Фрол.

Матвеев то и дело с тревогой озирался на любимого слугу, которого когда-то жаловал и богатой казной, и даже сёлами, но не решался нанести ему несмываемую обиду – попросить пересесть с конька к нему в колымагу.

Далеко, за храмом Василия Блаженного, по древнему чину российскому, чтоб показать ничтожество своё перед государем, выпрыгнул Матвеев из колымаги и пешком направился к Кремлю.

Навстречу к нему шёл с хлебом-солью стрелецкий отряд.

Угрюмо поклонились стрельцы боярину. Так же угрюмо ответил Артамон Сергеевич и, приняв хлеб-соль, молча двинулся дальше.

Александр Милославский, Нарышкин, Толстые, Пушкины и иные начальные люди поджидали гостя на Переднем крыльце.

Пётр Андреевич Толстой отвесил Матвееву земной поклон.

– Чаяли ль мы узреть тебя, свет наш и разум наш, Артамон Сергеевич!

Но как только окончился чин встречи, Толстой незаметно замешался в толпе и припустил на половину царевича.

Иоанн сидел в кресле и сосредоточенно перебирал чётки. Вдова Феодора Алексеевича, царица Марфа Матвеевна, недавно оправившаяся от затянувшейся болезни, читала ему по складам Послание апостола Павла к коринфянам. Высунув язык, царевич, словно мышиным хвостиком, вилял им перед своим носом, шептал что-то про себя и время от времени творил меленький крест.

В дальнем углу Толстой рассказывал на ушко Ивану Михайловичу о встрече Матвеева. Выслушав дворянина, Милославский в тот же час собрал ближних и отправился на тайное сидение к царевне…

На другой же день по приезде Матвеев принялся за государственные дела. Раньше всего он приказал арестовать стрелецких выборных, требовавших выдачи головою полковников и пятидесятных.

– Скорблю, душою скорблю, – с укоризною в голосе заявил он царице, – что опоздал с приездом. Николи бы не допустил, чтобы начальных людей выдали стрельцам. Тех стрельцов только высвободи из узды, в тот же час взбесятся, силу почуют. Не лаской их в руках вместно держать, но кнутовищем.

Иван Кириллович, присутствовавший при разговоре, раздумчиво очертил пальцем в воздухе круг.

– Гораздо ли так – то? Не краше ли добрым глаголом со смердами? – Но, заметив насмешку, шевельнувшую усы боярина, сразу переменил тон: – А и вправду! Будь что будет.

От выкрика проснулся карла, лежавший у ног Нарышкина. Продрав глаза, он осклабился по-собачьи и лизнул сапог Ивана Кирилловича.

– Дрыхнешь всё! – схватил Нарышкин карла за ногу – Погоди ужо, заспокою я тебя живым в могиле!

Матвеев ушёл в Стрелецкий приказ.

Не выпуская из рук карла, Нарышкин зашагал по сеням к Посольской палате. За ним, благосклонно улыбаясь, увязались его братья.

Иван остановился у порога, раскачал карла и ударил его спиною о дверь.

Карла почувствовал, как хрустнули кости, но боязнь рассердить юного боярина удержала его от готового вырваться стона.

– Аль не люба тебе потеха, гнида болотная?

Заливчатый собачий лай карла развеселил Нарышкиных.

– Лови птичку-невеличку! – ухарски топнул ногою Иван и швырнул уродца Льву Кирилловичу.

Шут полетел с рук на руки, пока не шлёпнулся на пол и с немою мольбою не поглядел на мучителей.

Нарышкины вошли в Посольскую палату. Карла хотел было улизнуть, но Кирилл ударом ноги под спину отбросил его в красный угол.

Иван Кириллович разморённо опустился на трон.

– Венец бы тебе! – подмигнул отец.

– А не худо бы! – оживился Иван и, неожиданно хлопнув в ладоши, приказал явившимся стольникам подать царские одежды.

Надев корону, он кичливо заложил руки в бока.

– Аль к кому иному так пристанет венец, как к моей голове?

– Царь мой преславный, посиди ещё чуточку! – восторжённо проскулил карла.

– А ты тут ещё, мокрица бесхвостая? Пшёл! – величественно показал Иван на дверь.

Обрадованный карла кубарем выкатился из палаты. Отдышавшись, он неслышно побежал по полутёмным сеням, внимательно вглядываясь в лица дозорных.

У двери, ведущей на двор, шут точно нечаянно споткнувшись, упал под ноги стремянному.

– Ушибся, сермяжный? – сочувственно склонился стремянный над уродцем.

– Ушибся, – всхлипнул по-детски карла и торопливо, сквозь слёзы рассказал обо всём, что слышал в Посольской палате.

Вечером Родимица, попивая брагу в избе Черемного, печаловалась стрельцам:

– И облекшись в одежды царские и преславный венец, сей святотатец богопротивный, Иван Кириллович, сел на стол государев и рёк: «А как замест постылых стрельцов заведёт Матвеев иноземные рати, в те поры предадим смерти Софью Алексеевну с царевичем Иоанном, Петра в монастырь заточим и сами корону на главу свою возложим, и буду я царём, а вы, родитель мой и братья мои, – ближними моими и начальниками всея земли».

Фомка не спускал глаз с Родимицы. Он не вникал в смысл её слов, не до того ему было, только что на улице, в первый раз за всё время знакомства, она говорила с ним не так, как всегда – серьёзно, без тени насмешки. А в сенях дядькиной избы вдруг обхватила руками захмелевшую от счастья его голову и смачно поцеловала в глаза, щёки и губы. «А Матвеева нынче же изведу! – урывками мелькало в мозгу. – Избавлю стрельцов от ворога лютого…» И снова пожирал горячечным взглядом пышущую здоровьем постельницу, мысленно целовал сочные губы, гибкий и стройный стан, от которого впервые ещё в жизни повеяло на него таким зовущим теплом и так потянулась душа к неизведанным, зажёгшим лицо полыхающими зарницами ласкам.

Глава 14

ЗАЗНОБА

Стрельцы понимали, что одним им бунтовать бесполезно, что без помощи убогих людишек у них ничего не выйдет.

Но и опереться им, в сущности, в Москве было не на кого. Работные представляли собой либо наследственных холопей, либо людей, попавших в кабалу из-за тяжёлых времён, забитых, запуганных крестьян, посадских, к тому же обременённых большими семьями. Боярским же людям, «послужильцам» верить также нельзя. Среди них было немало таких, которые, пользуясь большими милостями господарей, нажили казну. Всем было ясно, что послужильцы по первому кличу бояр выступят против бунтовщиков. И стрельцы их не на шутку остерегались.

Однако боялись они и толпы всегда голодных, нищенствующих холопей. Боялись потому, что дороги у стрельцов, владевших и домами и огородами, занимавшихся ремёслами и торгом, и у нищих, бездомных людей были разные. Одни в большинстве мечтали о «тихом и сытном, своём гнезде», другим блазнилась тень волжского атамана Степана Разина, не покидала надежда ещё померяться когда-нибудь силой с боярами, помещиками и дьяками, создать на Руси казацкую вольницу, с выборным «народным» царём. И всё же стрельцы волей-неволей должны были обратиться за подмогой к убогим.

Крепнувшие с каждым часом убеждения стрельцов в необходимости расправиться с Нарышкиными и передать всю власть Софье становились постепенно непреложною истиною и для Фомки.

Так шло до тех пор, пока стрелец не попал как-то на тайную сходку работных людей, холопей и гулящих.

Выборные от стрельцов увещевали сходку примкнуть к смуте, извести ненавистных бояр, сторонников Нарышкиных, и тем добиться лучшей доли.

Но сход упрямо стоял на своём.

– Милославские ль, Нарышкины ли – одна нам лихва. Не всё ли едино, пред кем выю гнуть да на кого работать?!

Выслушав терпеливо упрямцев, стрельцы сообщили им главное, что поприберегли к концу.

– А ведомо ль вам, что порешили мы изничтожить холопий и судный приказы да все кабальные записи по ветру пустить?