Бунтарь. Мамура

– И тее-то, як его, – цедит он сквозь зубы сонно и нехотя. – Кузьма с Серпухова, а я з Ярославлю. И со всей велыкою сылою пид Москву. Эге ж. Ой же ж и хворобы було у бояр!..

Он глубоко затягивается дымом, ковыряет пальцем в люльке, снова крестится.

– Тамочки застались мы без Хведюхи Свистка.

И смолкает робко, вслушивается с недоумением, что творится в его душе. А нутро стонет, тужит. Оберни-Млын пожимает плечами.

Товарищи притаились. Чуют они в подозрительных пошмыркиваниях плохо скрытые всхлипывания, но не могут допустить, чтобы Млын «уподобился бабе». Да ежели бы кто посмел вслух про такое сказать, Оберни-Млын, не задумываясь, полез бы в смертельную драку с обидчиком. Самому бы Господу Богу не поверил он, что может заплакать.

Напоённый грибным духом и хвойным соком, лес звенит человеческими голосами. Отовсюду сходятся станичники к становищу атамана.

Фома ушёл в себя и будто не слышит, не замечает ничего. Собравшийся морщинками высокий лоб и нахмуренные тёмные брови придают его синим глазам обманчивый недобрый оттенок. Плотно, словно от истой боли, стиснуты губы.

Нехотя встаёт с земли Млын, раскуривает люльку, внимательно зачем-то ощупывает широчайшие свои шаровары, сшитые из жёлтых, чёрных, синих, красных кусков объяри, плиса, аксамита, редюги, шелка, и неодобрительно качает головой.

– Зовсим ошматылись шаровары. Голы дырки торчать.

Он делает шаг, раздумчиво задерживается на мгновение и уже решительно подходит к Фоме.

– Треба починать, батько.

По выражению лиц старших товарищей поняли станичники, что невесёлые ждут их новости.

Затаив дух, слушали казаки Памфильева.

– Измена, брателки, – тяжело выжимал из себя атаман. – Измена. Намедни вернулся с разведки Оберни-Млын. Окрутил донцов генерал Апраксин. Середнее казачество отступилось от убогих людишек, поддалось под руку ворогов наших.

Круг глухо заволновался.

– Иуды! Христопродавцы! – беспрерывно плевался Оберни-Млын и так сопел, и так вращал глазами, что от него пятились, как от порченого.

Голос Памфильева хмелел:

– Как пришли с грамотою Скорняков, Евфтифеев и Климов с иными товарищами, так тут и почалось лихо. Выставили старшины донцам реку вина да свою грамоту зачитали про то, что царь-де им и отец и благодетель, что жалует их вольностями, землёй и жалованием сверх положенного, и многими льготами, что-де обирает он людишек и про море думает не для своей-де пользы, а для блага народу ж.

– Брешет царь! – так зарычал Оберни-Млын, что примостившаяся на вершине берёзы стайка ворон взбаламучено сорвалась с места и скрылась в чащу. – Брешет царь, кизяк ему в глотку! Добре знаемо мы, як вин за народ хлопочет! То не народу добро готовится, а боярам и торговым гостям. Мы же для него корова дойна. Брешет царь! Нехай тальки замирят нас и геть пийдут вси вольности подарованные! – И, неожиданно присмирев, горько вздохнул: – Эх, ранесенько ты, коханый мий братику Черемный, покынув мене… Ой, як же ж мы б зараз с тобой боярам в глотки кизяку понапихалы…

Когда Фома кончил, запорожец взобрался на дерево и, устроившись на суку, подробно рассказал кругу обо всём, что видел в Черкасске. С каждым словом он заметно успокаивался, а под конец как будто вернулось к нему обычное его состояние ленивого хладнокровия. Но, вспомнив об аресте послов, он вдруг спрыгнул с дерева и изо всех сил хлопнул люлькой обземь.

– Бачили вы… тее-то, як его… щоб казаки заарештовали послов от вольного казацкого товарищества?! Да за це мало в смоли варить! Да то… тее-то, як его… – Он долго подбирал подходящее слово и наконец, ничего лучше не придумав, выпалил как из пушки: – Иуды! Христопродавцы! За языками пышлы. Языки як забрехали: «Узять воров под караул», – так и захапали усих послов!

Молчали станичники. Тихо было в лесу. Но узнали казаки только половину беды. Бледный, с низко опущенной головой, снова вышел наперёд атаман.

– А ещё, брателки, весть вам с Украины.

Оберни-Млын вздрогнул и схватился руками за грудь. Его поедал стыд. То, что сейчас должен был сказать атаман, ему казалось его личной, ничем не искупаемою виной. Шатаясь как во хмелю, он отошёл за спины ближайших друзей, точно укрыться хотел от народа.

Памфильев зорко оглядел толпу и долго мялся, не решаясь нанести последний удар. Мысль о том, что собранная им вольница может распасться, изводила его. Так недавно ещё казалось, что время приспело, что дождался он наконец часа, когда дружно поднимутся тьмы тем убогих людишек и пойдут на сечу с боярями, помещиками и кулаками, возьмут Москву, и казацкий круг объявит единую власть над всей русской землёй. Сколько раз вступал он в жестокий бой с господарями. Вспомнились и стрелецкие бунты, и бесчисленные мятежи, победы, поражения, пиры, голод. И вот теперь, когда они готовы были к решительной схватке – снова все так нелепо, неожиданно оборвалось.

– Брателки! Вернулись наши разведчики и с Украины.

Где-то за спинами людей раздался скрип пилы, словно задевшей сучок. То, впившись ногтями в лицо, заскрежетал зубами Оберни-Млын.

Теперь только поняли товарищи, почему запорожец стал так не похож на себя.

– Ждут чего-то украинцы, – продолжал Памфильев. – Не идут покель с нами, – выдохнул он, да так и остался с открытым ртом.

Прямо на него скакал всадник.

– Великий караван плывёт по Волге! Торговый гость Иван Созонов вопче с монастырём Соловецким везёт из Персии к Архангельску шёлк и видимо-невидимо иного добра!

В другое бы время вольница встретила доброго вестника восторженной бурей. Но на этот раз ни один человек не отозвался гонцу.

– Оглохли вы, что ли?! – рассердился всадник.

Он спрыгнул с коня и подошёл к товарищам. Вся удаль исчезла с его лица, как только прислушался он к разговорам. Позабыв о караване, всадник с головой ушёл в общий спор.

Долго совещалась, спорила, волновалась ватага. Была уже ночь, когда круг постановил не идти пока на соединение с замутившей Астраханью, а ждать сечи с приближающимися царёвыми войсками.

– А одолеем солдат, в те поры видно будет. Авось и донцы поочухаются, и Украина поднимется, – подбодряли себя станичники.

– Поднимлется! Хай я скажен зроблюсь, колы Вкраина моя не поднимлется! – со всей доступной ему силой убедительности заколотил кулаками в грудь Оберни-Млын. – Ось побачете щё наших вкраинцев! Мы ще покажемо, яки мы пруги прожорливы! – ещё раз рванул уверенно Млын, принимая команду над отрядом, идущим против каравана Созонова.

…Всех перебили казаки, все созоновское и монастырское добро унесли в лес.

Однако богатая добыча никого не радовала. Не слышно было ни пьяной песни, ни смеха.

Взятие Азова окрылило Петра. Со дня возвращения из похода его не оставляла бодрая уверенность в дальнейших победах. Склонив вихрастую голову над столом, он с напряжённейшим вниманием часами следил за указательным пальцем Якова Виллимовича Брюса, бегающим по географической карте. Каждая извилина Азовского моря была знакома ему во всех подробностях, и говорил он о ней с великой и страдальческой болью, как говорит узник о солнце и воле. Когда же узловатый палец полковника останавливался, как бы притаясь, у Керченского пролива, царя охватывал доподлинный священный трепет. Палец скользил дальше, в глубины Чёрного моря, царь отчётливо видел, как поднимаются перед ним в белом гребне грохочущие валы. Его голова то мерно покачивалась, то вдруг какая-то мощная сила подхватывала его целиком, бросая из стороны в сторону точно и впрямь переносил он сильнейшую качку.

Воркующим голоском Брюс говорил о Золотом Роге, о Константинополе. Пётр тыкался подбородком в пергамент сплёвывал сочно на сторону, словно ощущал во рту привкус горько-солного морского налёта:

– Ай, море! Ай, зазнобушка моя, море! Ай, торг великий, а с ним и сила и слава русская наша!

С каждым днём в Петре все больше зрела решимость.

– Нужен добрый, отменный флот – и мы сотворим его, – твердил он упрямо и приходил в ярость, когда кто-либо осмеливался выступить с возражениями. – Заместо одного корабля, построенного на скорую руку из сырого лесу, десяток добрых содею!