Бунтарь. Мамура

Дворецкий схватился за голову:

– В шею гони его! Загубит он тебя, окаянный. Не приведи Господь, государь что прознает!

– Веди, – резко бросил Титов и указал рукой на дверь.

Чуть припадая на правую ногу и волоча за собой увесистую дубинку, Кренёв не спеша прошёл в ворота. В терему он снял шапку, взбил пальцами ржаную метёлку бороды и трижды перекрестился на образа.

– Дай Бог здравия гостю желанному, – вскочил стольник и обнял подьячего.

– Спаси Бог хозяина доброго.

Обменявшись положенными приветствиями, они уселись за стол.

Егорка стоял у порога и от бессильной злобы до крови ковырял пальцем в носу. Несколько раз он пытался заговорить с господарем, но тот отбрыкивался ногой.

– Государь вот-вот пожаловать должон, – не выдержал всё же дворецкий, перебивая на полуслове Кренёва.

– Знаем, – огрызнулся Григорий Семёнович. – А ты ходи на улицу – постереги.

Оставшись наедине с гостем, Титов почувствовал что-то вроде смущения. Он снял шапку и незаметно сунул её в выдвинутый ящик стола.

– Государя встречаю, – прошептал он с виноватой улыбкой, – затем и вырядился, словно бы истукан какой.

Кренёв строго наморщил лоб.

– Божие Богови, Григорий Семёнович, кесарево же – кесарю.

Он встал с лавки и неслышно подошёл к порогу Неожиданно распахнувшаяся дверь от удара ногой подьячего больно стукнула по лбу дворецкого. Схватившись за висок, Егорка щёлкнул по-волчьи зубами и юркнул в чуланчик.

– А засим и починать можем, Григорий Семёнович, – рассмеялся Кренёв и без обиняков приступил к делу.

По мере рассказа гостя Титов все больше и больше оживлялся. В обычно тоскующих глазах его горел восторг, и лиц пылало кумачовым румянцем.

– Так сказываешь – и Дон с Волгою и Астраханью поднимаются?

– Поднимаются, Григорий Семёнович. Доподлинно знаю, – громко подтвердил подьячий и тут же снова снизил голос до шёпота.

За дверью, сдавив двумя пальцами фиолетово-красную шишку на лбу, стоял Егорка. Из отдельных лоскутков разговора он понял многое. Его начинал охватывать страх. Он еле превозмогал себя, чтобы не ворваться в терем и не избить Кренёва. В воображении рисовались картины одна ужаснее другой. «Доведут дитё неразумное до погибели, – тяжко вздохнул он. – Не миновать ему, болезному, дыбы отведать».

То, что Григорий Семёнович считал смыслом всей своей жизни, было в представлении дворецкого болезненной блажью, лихою шуткой лукавого, порчей, напущенной ворогами на «кроткого, как дитё неразумное», господаря. И когда Титов читал ему своё «летописание», или вдохновенно доказывал, что Христос заповедал раздать имение нищим и всем людям добывать хлеб в поте лица своего, – он слушал его так, как слушает добрая мать бессмысленный, но милый лепет ребёнка. Все, что говорил стольник, было до последней чёрточки противоположно тому, что делал он в действительности. Может быть, Егорка что-либо и понял бы из дерзновенных речей, если бы исходили они из уст какого-нибудь своего, простого человечишки. Но как можно внимательно вслушиваться в господарские россказни и печалования о горьких нуждах убогих людишек и о благоустроении их? Чрезмерно глубокая разница в положении лежала меж ними для того, чтобы найти общие пути, которые соединили бы воедино их чаяния и мечты. Дворецкий не мог никогда позабыть этой разницы, хоть раз представить себе, что не сидит перед ним человек, имеющий власть одним взглядом своим, одним желаньем стереть его с лица земли. «Блажь. А либо порча, ежели токмо с жиру не бесится», – твердил про себя Егорка, но в то же время с преданной сердечностью глядел на стольника. Он любил Григория Семёновича за его доброе отношение к крестьянам, за то, что никто не жаловался на господаря как на мздоимца, за тоскующий взгляд голубых его глаз и тихую, как вешнее предвечерье, улыбку И потому «крамольные глаголы» не раз приводили его в ужас при мысли, что могут они закончиться бедой для Григория Семёновича.

Шёпот за дверью не унимался. Затаив дыханье и припав ухом к порогу, Егорка вслушивался. Вдруг лицо его побагровело и глаза налились кровью.

– Фома! Про беглого стрельца Фому поминают, – простонал он и, не помня себя, ворвался в терем.

Хозяин и гость испуганно вскочили с лавки. Дворецкий вцепился в рукав подьячего.

– Христа для, не вводи во искушение душеньку херувимскую господареву!

На плечо дворецкого тяжело легла рука Титова.

– А не хочешь ли батогов поотведать?

Егорка с необычайным, но восхищённым недоумением поглядел на разгневанного стольника. Перед ним стоял новый, настоящий господарь, сбросивший с себя машкеру блажи.

– На то я и холоп, чтобы потчевали меня батогами, – поклонился он до земли.

Румянец гнева мгновенно сменился на лице Григория Семёновича краской стыда.

– Иди, – умоляюще попросил он. – Христа для уйди отсель.

Напялив на глаза шапку, Кренёв в свою очередь поклонился:

– Оно и мне, Григорий Семёнович, в дорогу пора. Нынче мыслю на Москву ехать, а оттель надо к Троице шествовать.

Стольник молча проводил подьячего до ворот и долго, пока тот не скрылся в переулке, махал ему алым платочком. Егорка стоял тут же и тупо глядел себе под ноги.

Вернувшись в терем, Титов заискивающе улыбнулся:

– Напужал я тебя словесами своими, Егорушка?

– Обрадовал, а не напужал.

– Чего?

– Обрадовал, говорю. По крайности, хоть горькое, да доподлинное от господаря услыхал.

В голосе дворецкого сквозило злорадство. Он как будто мстил за то, что стольник так долго обманывал его, хотел показать себя не таким, как другие господари, и наконец прорвался.

– На то и ходят по земле начальные люди, чтоб смердов батогом да плетью потчевать, мой господарик – сударик многолюбезный.

Григорий Семёнович уселся в уголке и приниженно молчал.

Никому не могло прийти в голову, что в простых крестьянских розвальнях, укутавшись в войлок, едет сам государь. Только когда у заставы показался конный отряд преображенцев, Воронеж заволновался. Долго готовившийся к приезду царя и всё же застигнутый врасплох, воевода бросился с духовенством навстречу самодержавному гостю.

Пётр не только не остановился для принятия хлеба-соли. но, ткнув дубинкой в спину возницы, приказал ему гнать лошадей вовсю.

Обряженный в праздничные одежды, Григорий Семёнович поджидал царя подле усадьбы. Вся улица была запружена начальными и работными людьми.

При появлении Петра людишки, точно по незримой кома де, пали ниц.

– Добро, – похвалил стольника государь. – Сумел ты потрафить мне, Григорий Семёнович.

Приложившись к царёвой руке, стольник скромно опустил глаза.

– Тем мы, холопи твои, и живы, что денно и нощно печёмся о деле твоём царёвом.

– Истину ли сказываешь, Григорий Семёнович?

– Истину, ваше царское величество.

– Ой ли, Григорий Семёнович?

Русая бородёнка стольника смешно подпрыгнула, да так на весу и застыла, обнажив тонкую, в синих прожилках, шею с непомерно большим кадыком.

– Докладай, Григорий Семёнович.

Титов вытянулся, набрал полные лёгкие воздуха и срывающимся голосом начал доклад.

Выслушав внимательно стольника, Пётр пошептался о чём-то с Шафировым и снова уселся в розвальни. Стольник робко шагнул к царю.

– Покажи милость, ваше царское величество, пожалуй ко мне поотдохнуть.

Родинка на правой щеке царя тревожно задёргалась.

– К тебе? Ты меня к себе в гости кличешь?! – Слова прозвучали шуршащей под брюхом змеи травой. – А шубы не снимешь с меня, чтобы во имя Христово на посмешище всем добрым людям пожаловать её какому ни на есть убогому сиротинушке?

У плетня ни жив ни мёртв стоял Егорка. Первой мыслью его было как можно скорее, пока не поздно, бежать. Он был твёрдо уверен, что после таких слов государя только и можно ждать приказа об аресте господаря, а тогда уж, конечно, не помилуют и его.

Понял и Григорий Семёнович, что царю всё известно о его «крамольных замыслах и делах» и что песенка его спета. Но не испытал никакого страха. Он как бы сразу одеревенел. Неожиданный смех вывел его из оцепенения.