Страница 9 из 80
Васька вызывающе поглядел на Онисима.
— Утресь ударю челом! А тамотко поглазеем про грех!
Обратившись к иконе, старик набожно перекрестился и потом зашамкал:
— Особный ты, Васька. Поперёк жизни норовишь всё идти. Слыханное ли дело, чтобы лицом пригожая девка из-под венца напрямик в господареву постелю не угодила?
Оба притихли, подавив тяжёлый, полный безнадёжности вздох.
С той поры, как ушла Клаша с девками христарадничать, Выводков так усердно работал, что вскоре Ряполовский пожаловал его старостою над рубленниками.
От повалуши к будущим хоромам протянулись обширные сени, а вертлявая, как ручей за починком, кленовая лесенка под тесовой кровлей вела в сенничек.
Ввечеру как-то, с соизволения Симеона, боярыня повела дочь поглядеть постройку. За нею потянулись сенные девки и мамка. Впереди, на четвереньках, весело лая, подпрыгивала шутиха.
Широко раздув ноздри, Марфа слушала рассказы матери. В сенничке она сложила руки крестом на груди и стыдливо зажмурилась. Боярыня молитвенно уставилась ввысь.
— Благословит Господь сыном, — тут ему и постеля брачная будет с молодою женой.
Она привлекла к себе дочь.
— И у него, у суженого твоего, ряженого, тако же всё содеяно. Поглазей-ко на подволоку.
Мамка поучительно пробасила:
— Та подволока завсегда тесовая деется, без сучка и задоринки.
Горбунья шлёпнула себя гулко ладонями пониже спины и радостно завизжала.
— А на подволоке ни пылинки земли. Ни тебе духу земляного не сыщешь.
И, став на голову, забила в воздухе кривыми ногами.
Несильным ударом кулака боярыня повалила на пол горбунью и обратилась таинственно к дочери:
— Николи на подволоку в сенничке земли не сыпят. Чтоб, выходит, в первую ноченьку не углазели молодые над головами праха земного да, не приведи Царица Небесная, на смерть думушка не спрокинулась.
Из сенничка женщины прошли в подклет.
Боярыня изумлённо остановилась на пороге и приказала кликнуть старосту, дожидавшегося со спекулатарем на дворе.
Васька трижды поклонился и, по обычаю, отвёл лицо.
— А не люб мне подклет, холоп!
Задетый за живое, Выводков гордо взглянул в лицо Ряполовской. В то же мгновение спекулатарь наотмашь ударил его.
— Не ведаешь, смерд, что псам да смердам непригоже в очи глазеть господарские?!
Холоп слизнул языком хлынувшую из носа кровь и, чтобы сдержать гнев, изо всех сил впился ногтями в кисть своей левой руки.
Боярыня деловито огляделась по сторонам.
— Больно много простору в подклете твоём. Сдушенно, по-чужому заклокотали слова в горле старосты:
— Не казне тут положено князь Симеоном быть, а людишкам жити.
Горбунья прыгнула к холопу и впилась зубами в его колено.
Марфа по-детски забила в ладоши и залилась счастливым смешком.
— Ты перст ему отхвати! За перст тяпни умельца-то!
И когда горбунья, кувыркнувшись в воздухе, на лету захватила хряснувшими челюстями руку Выводкова и повисла на ней, боярышня застыла оцепенело. Яркая краска залила её вытянувшееся лицо. Под опашнем часто и высоко вздымались дразняще — пружинящие яблоки-груди. Перед повлажневшими глазами, точно в хмелю, запрыгал и закружился подклет.
Ряполовская прицыкнула сердито на дочь и пнула ногою шутиху.
— А видывал ты, чтобы подклет для людишек теремом ставился?
И уже визгливо, задыхаясь от гнева:
— Видывал, чтобы кречет с выпью во едином гнезде гнездились?!
Сплюнув гадливо, она важно выплыла из подклета.
Поутру князь вызвал к себе холопа.
Васька узнал от спекулатаря, что боярыня виделась с мужем, и решил взять хитростью.
Смиренно выслушав брань, он чуть приподнялся с пола и заискивающе улыбнулся.
— Нешто не ведаю яз, что токмо господаревым разумением земля держится?
— А пошто смердам терема ставишь?
— Дозволь молвить, князь-господарь! — И — молитвенно: — По хороминам и подклет. Таки хоромины сотворю, — ни у единого другого князя не сыщешь! — С каждым словом он увлекался всё более. — Самому великому князю не соромно таки хоромины на Москве ставить!
Симеон, захватив в кулак бороду, мерно раскачивался. Речь холопя пришлась ему по душе. Он уже отчётливо видел и гордо переживал восхищение соседей перед будущими хороминами, их зависть и несомненное желание купить или каким угодно средством выманить у него рубленника.
— Гоже! Роби, како сам умишком раскинешь.
Васька стукнулся об пол лбом и отполз к выходу.
— Токмо памятуй: не потрафишь — на себя, умелец, пеняй!
Ещё усерднее прежнего принялся Выводков за работу.
К концу месяца вернулась из губы Клаша.
Прежде чем поздороваться с гостьей, рубленник с гордостью объявил:
— Не зря хоромины ставлю.
Она обиженно надула губы.
— А мне и невдомёк, что ты, опричь хоромин, не поминал никого.
Васька сжал девушку в железных объятиях своих.
— Ничего-то ты, горлица, не умыслишь! По хороминам и доля наша с тобой обозначится.
Он увлёк её в сарайчик и с воодушевлением рассказал о своей затее.
— Колико раз зарок давал рушить темницы холопьи…
— Ну, и…
— Ну и рушу!
Девушка пытливо заглянула в его глаза.
— Не поднёс ли тиун вина тебе ковш?
Выводков набрал полные лёгкие воздуха и шумно дыхнул в лицо Клаше.
— Опричь воды, и не нюхивал ничего. — Голос его задрожал. — Не можно мне глазеть на подклет и хоромины в вотчинах господарских. В хороминах и простору, и свету, колико хощешь…
Клаша сочувственно поддакнула.
— Нешто не ведаю яз, что в тех подклетах в пору не людишкам жить, а мышам гнёзда вить?
Он высоко поднял голову и заложил руки в бока.
— И запала мне, Клашенька, думка таки хоромины сотворить, чтобы подклет с терем был, а терема чтобы вроде звонницы держались да и не рушились.
Девушка тревожно поднялась и перекрестилась.
— А не ровен час — рухнут хоромины?
Рубленник уверенно прищёлкнул пальцами.
— Тому не бывать. Всё по земле мною расписано.
Раздув торопливо лучину, он провёл палкою по земле несколько линий.
— Ежели к тоей балке вторую таким углом приладить, вдвое крат выдержит на себе ношу. Потому яз тако разумею: не силы страшись, а ищи ту серёдку, куда сила падает.
Один за другим обозначались на земле затейливые узоры и стройный ряд кругов и многоугольников.
По-новому, властно и вдохновенно звучали его слова.
Клаша ничего не понимала. Но она и не пыталась вслушиваться в смысл речей. Ей было любо не отрываясь глядеть в затуманенные глаза, отражавшие в себе такую безбрежную глубину, что захватывало дыхание и от сладкого страха падало сердце. Чудилось, будто уносилась она куда-то в неведомый край, где воздух синь, как глаза вошедшего в её душу этого странного, так не похожего на других человека, где не видно земли и со всех сторон, из-за прихотливых звёздных шатров льются прозрачные звуки неведомых песен, таких же желанных, смелых и гордых, как его неведомые слова.
Васька неожиданно рассмеялся.
— Да ты, никак, малость вздремнула?
Она вздрогнула и прижалась к его груди.
— Сказывай, сказывай… — И одними губами: — Радостно мне, Вася, и страшно…
— Страшно пошто?
— Памятую яз, ещё малою дитею была. Приходил к нам умелец однова. Горазд был на выдумку особную — выращивать яблоки. А ещё умел на воду наговаривать: покропишь той наговорённой водою кустик, николи мороз не одюжит его. Боярин заморские кусты держал, и ништо им: никаки северы не берут.
Выводков любопытно прислушался.
— И каково?
Она печально призакрыла глаза.
— Из губы приходили. Да суседи, князь-бояре с монахи пожаловали. Дескать, негоже холопям больше господарского ведати. И порешили, будто умельство у выдумщика того от нечистого.
— Эка, умишком раскинули, скоморохи!
— Про умишко ихнее яз не ведаю, а человека того огнём сожгли.