Страница 34 из 150
Олеша отвечает короткой, какой-то сдавленной запиской: «Я думаю, что я написал плохую пьесу. Над ней надо работать, а работать у меня нет сил. Если Вы говорите о депрессии Эрдмана, то у меня депрессия, на мой взгляд, не меньшая. Никому пьесу передавать не собираюсь»[121].
Летом 1930 года, с 26 июня по 13 июля, проходит XVI съезд партии. Резко меняется отношение к попутчикам. Лозунгом дня теперь становится: «Не попутчик, а союзник или враг». Обещанный Сталиным 1 ноября 1929 года, идет «год великого перелома», с высылкой раскулаченных, подступающим, пока еще локальным, голодом, процессами вредителей. Уже прошло шумное «шахтинское дело», в 1929 году начато «дело академиков»[122], впрямую относящееся к исторической памяти России, затем пришел черед ищущему виновных в последствиях разорения села делу сельскохозяйственной партии Чаянова. Позже, осенью 1930 года начнется процесс Промпартии.
Как известно, процессы сопровождались гневными «народными» митингами, широко освещались прессой и были завершены смертными приговорами некоторым участникам. Интеллигенция была не просто осуждена — признана смертельным врагом пролетариата.
Было от чего впасть в депрессию.
Мейерхольды возвращаются в Москву 22–23 сентября 1930 года[123], а в середине октября «Советский театр» печатает разворот: «Оружие искусства — против интервентов и вредителей», где публикуется подборка выступлений на экстренном собрании работников искусства г. Москвы, состоявшемся 12 октября в Малом театре после опубликования обвинительного заключения по делу Промышленной партии. Приходится выступить и Мейерхольду: «Наша задача — разоблачение не только больших, но и маленьких незаметных вредителей, рассыпанных в громадном количестве по всем уголкам Советского Союза…»[124]
В это время работа над «Списком» продолжается. Протокол № 1 заседания Художественно-политического совета ГосТИМа 21 октября 1930 года сообщает: «Ю. Олеша зачитывает свою пьесу „Список благодеяний“. <…> После прений Совет принимает <…> пьесу Ю. Олеши всеми голосами прочив одного»[125]. Э. П. Гарин пишет Х. А. Локшиной в тот же день: «Вечером вчера Олеша и Вишневский читали свои пьесы. Я слышал только Олешу. Мне не понравилось»[126]. И в письме от 22 октября: «Вчера на вечернем заседании Худ. — полит. совета выяснилось лицо сезона, ибо приняли к постановке две пьесы: 1. Вишневский „Последний и решительный“ <…> 2. Олеша „Список благодеяний“»[127].
Это и был самый ранний из дошедших до нас цельных текстов пьесы, сохранившийся в архиве ГРК и отчего-то обозначенный как «пьеса в 1 действии» (публикуется ниже, см. главу 4). Экземпляр датирован 31 октября 1930 года и содержит многочисленные карандашные пометки, по всей видимости, цензурного характера.
Структура пьесы была такова: после краткого Пролога («В театре») шла сцена предотъездной вечеринки у Лели. Затем начинались парижские сцены: «В пансионе», далее — сцена «У Татарова», после которой героиня оказывалась «В полпредстве», снова сцена «У Татарова», переходящая в эпизоде Фонарщиком и Маленьким человечком. Финал существовал здесь в форме сценария и занимал всего семнадцать строчек. Леля всходила на баррикады, выкрикивала список благодеяний — в ответ по ней били залпы. (Судя по тому, что финал здесь был лишь конспективно набросан, апофеоз и раскаяние героини явно не давались автору.)
Что было изменено в данном варианте пьесы в сравнении с ранее цитировавшимися эпизодами?
Главное: уже нет сцен, описывающих новый быт советской страны и нового человека, теснящего людей «бывших», захватывающего их жизненное пространство (сохранен лишь эпизод с мнимой кражей яблок). Напротив, усилены понимание и снисходительность в отношении советских властей к совершившей ошибку актрисе, акцентируется их отеческая мягкость к Леле, признание ее таланта.
Центр тяжести вещи перемешается на изображение Европы (в которой писатель никогда не был), пьеса становится «парижской» (из восьми ее эпизодов семь происходят в Париже и лишь одна, первая, в Москве). При этом объем московской сцены значительно сужен в сравнении с черновыми вариантами.
Дополнены и развиты реминисценции с «Гамлетом»: кроме «сцены с флейтой» сочинен развернутый диалог Маленького человечка с Фонарщиком (разговор о «знакомых могильщиках» из Дании и пр.), то есть Олеша, тщательно прописывая, усиливает мотив вечных ценностей старой культуры, противостоящей и революционной Москве, и буржуазному Парижу.
Леля резка в своих характеристиках советской страны и, что еще важнее, прямо заявляет сотруднику полпредства Федотову «Вернуться домой я не могу. И не хочу». Необходимо напомнить, что именно означала эта реплика героини в историко-политическом контексте 1930 года.
Год назад, 21 ноября 1929, вышло постановление президиума ЦИК об объявлении вне закона граждан, оставшихся за границей, так называемых «невозвращенцев»[128]. Наказание — смертная казнь и конфискация имущества. Более того, вопреки всем канонам юридической науки закон имел обратную силу. А чуть позже к репрессиям в отношении самого сбежавшего были добавлены репрессии по отношению к его семье, т. е. государство начало брать заложников. Родилась историческая фраза: «Я тебя научу родину любить!» Без понимания этих реалий времени сегодня трудно оценить, что за тип человеческой личности пишет Олеша и — в начале 1931 года — репетирует Зинаида Райх. Да и сам Мейерхольд совсем недавно находился в ситуации, очень похожей на ту, которая излагается в пьесе.
18 августа 1930 года Мейерхольд отправляет докладную записку в коллегию Наркомпроса РСФСР об итогах гастролей ГосТИМа в Германии и Франции, о необходимости гастролей театра в Америке и о положении театра. Но одной из главных тем письма становится его собственное положение. Режиссер пишет:
«То, что я сделал в качестве директора ГосТИМа, не может быть рассматриваемо как „самоуправство“.
Извещение т. Ф. Я. Кона[129] (полученное мною через т. Дивильковского[130] 22 июля 1930) о том, что так будут рассматриваться мои действия, если я направлю труппу в Америку (кстати: извещение это было мною получено тогда, когда труппа давно уже находилась в Москве, выехав из Парижа 30 июня), ухудшило состояние моего здоровья настолько, что спокойный подробный доклад мой, который я подготовлял на протяжении времени после окончания парижских гастролей, пошел к черту.
Когда же наконец прекратят говорить со мной таким тоном?
Такого ко мне отношения не заслужил я, 12 лет проработавший в партии и 10 лет — над созданием революционного театра, отношения, пронизанного таким недоверием.
„Невозвращение труппы в Москву будет рассматриваться как самоуправство“.
Как прикажете читать? Так?: „невозвращенцы подлежат объявлению вне закона?“»[131].
Возвращаясь к тексту пьесы, отметим, что, по-видимому, это и были поправки, которые внес автор по замечаниям режиссера и собственным соображениям.
Через несколько дней после читки, в двадцатых числах октября 1930 года Мейерхольд отправляет служебную записку председателю Главреперткома К. Д. Гандурину:
«Уважаемый товарищ, препровождаю Вам пьесу Юрия Олеши „Список благодеяний“. Просим Вас названную пьесу прочитать вне очереди и в срочном порядке решить вопрос о включении ее в репертуар Гос. т. им. Вс. Мейерхольда, т. к. театр спешит с реализацией двух пьес: Вс. Вишневский „Последний решительный“ и Ю. Олеша „Список благодеяний“, имеющих быть показанными зрителю одна в середине декабря 1930 г., другая в начале января 1931 г.
Довожу до сведения Вашего, что та и другая пьеса Художественно-Политическим Советом ГосТИМа признаны весьма желательными к постановке на сцене ГосТИМа»[132].
121
Ю. Олеша — Вс. Мейерхольду // Там же. С. 309.
122
Дело ленинградских академиков (либо «академическое дело», либо «дело историков») — репрессии в отношении русской гуманитарной интеллигенции в 1929–1930 годах, в основном обрушившиеся на сотрудников ленинградской Академии наук. Всего по «делу академиков» было привлечено более ста человек. Событие не могло не обсуждаться в среде писателей, с которыми встречался Олеша во время своих нередких поездок в Ленинград, в частности и во время работы над пьесой в феврале-марте 1930 года. Чистка Академии наук началась еще весной 1929 года, первые аресты прошли в октябре того же года. М. И. Калинин: «Партия должна была нанести удар Академии, чтобы добиться ее подчинения. Поэтому мы прибегли к арестам». Следствие но делу «четырех академиков» (С. Ф. Платонова, К. В. Тарле, Н. П. Лихачева и М. К. Любавского) закончилось в январе 1931 года. В обвинительном заключении утверждалось, что академики планировали восстановить в России монархию, надеясь на помощь интервентов и т. д. См. об этом подробнее: Анциферов Н. П. Три главы из воспоминаний // Память: Исторический сборник. М., 1979. Вып. 4; Париж, 1981. С. 55–45; Ростов А. Дело четырех академиков // Там же. С. 469–495; Перченок Ф. Ф. Академия наук на «великом переломе» // Звенья: Исторический альманах. М., 1991. Вып. 1. С. 163–235.
«Первая серия приговоров по „делу Академии наук“ была вынесена в феврале 1931 года, когда несколько десятков человек получили от 3 до 10 лет; в мае последовала серия более суровых приговоров: петь человек приговорены к расстрелу, большая группа ученых отправлена в лагеря» (Черных А. Становление России советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998. С. 142–143).
123
16 сентября 1930 года Мейерхольд пишет Оборину: «Прощаемся с Парижем. 19-го днем садимся в поезд и ай-да: на денек в Берлин и снова ай-да в Москву…» (цит. по: Руднева Л. Лев Оборин и Всеволод Мейерхольд // Л. Н. Оборин — педагог. Сост. Е. К. Кулова. М., 1989. С. 158–189).
124
Советский театр. 1930. № 13/16. С. 8.
125
Протоколы заседаний Художественно-политического совета театра. Машинопись. Ф. 963. Оп. 1. Ед. хр. 148. Л. 102. А в фонде А. Крученых, близкого друга Ю. Олеши, на полях набросков сцены, в которой главная героиня говорю о жасмине, сохранилась запись рукой Ю. Олеши: «„Список благодеяний“. Читано 20, 21 октября 1930 г. в театре Мейер/хольда/» (Ф. 1334. Оп. 2. Ед. хр. 415. Л. 14).
Филипп Гопп вспоминал: «В 1930 г. мы с 10.0. и Вс. Вишневский со своей женой, художницей Вишневецкой, пошли в театр Мейерхольда. Там в один и тот же вечер должны были быть прочитаны две пьесы: „Последний решительный“ Вишневского и „Список благодеяний“ Ю. Олеши. Читка состоялась на втором этаже театра. Шел „Лес“» (Гопп Ф. В те недавние времена // Звезда. 1975. № 8. С. 181–192).
126
Ф. 2979. Оп. 1. Ед. хр. 284. Л. 53–53 об.
127
Ф. 2979. Оп. 1. Ед. хр. 285. Л. 1–1 об.
128
Напомню, что одним из первых «невозвращенцев» оказался Г. З. Беседовский, советник полпредства в Париже, «убежавший через забор полпредского сада в 1929 году. На собраниях в полпредстве этот поступок „клеймился позором“ и рассматривался как черная измена родине и всему делу социализма» (Канивез М. Моя жизнь с Раскольниковым // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1989. Вып. 7. С. 62). Бегство Беседовского имело шумный резонанс в зарубежной прессе. «А здесь белоэмигранты весьма заряжены Беседовскими…», — писал М. Горький Г. Г. Ягоде в июне 1930 года (цит. по: Неизвестный Горький: Материалы и исследования. М., 1994. Вып. 3. С. 172). См. также: наст. изд., примеч. 22 к главе 2 (В файле — примечание № 61 — прим. верст.).
129
Кон Феликс Яковлевич (1864–1941), партийный деятель, сотрудник Коминтерна.
130
Дивильковский Иван Анатольевич, сотрудник советского полпредства в Париже.
131
Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 2826. Л. 1.
«Невозвращенчество» было связано со множеством известных лиц. имен, наконец, просто знакомых Мейерхольда и Олеши. Недавно остались за границей М. Чехов и А. Грановский. Нервничал из-за планируемой носики за границу для лечения Станиславский. Об «огромных сложностях» с выдачей заграничных паспортов писал Вл. И. Немирович-Данченко. Не был выпущен во Францию перед самоубийством кумир Олеши, его старший друг Маяковский. В 1930 было отказано в зарубежной поездке Пастернаку. Двери закрывались даже перед теми, кому совсем недавно разрешалось беспрепятственно пересекать границы СССР.
О том, что Мейерхольд задержался за рубежом, помнил Сталин и определенным образом расценивал этот факт. В автографе известного сталинского письма к В. Н. Билль-Белоцерковскому от 1 февраля 1929 года (в основном посвященного дирижеру Большого театра Голованову и булгаковской пьесе «Бег») были такие строки: «Из этого не следует, что <…> [кривляку Мейерхольда, который почему-то раздумал оставаться… не удалось обосноваться за границей, надо носить на руках]» // Власть и художественная интеллигенция: Документы. 1917–1953 / Под общей ред. А. Н. Яковлева. М., 1999. С. 100.
132
Вс. Мейерхольд — К. Д. Гандурину // Ф. 963. Оп. 1. Ед. хр. 716. Л. 23–23 об.