Джентльмен что надо

— Вот здесь, — с помощью подсвечника он обозначил место, — они собираются устроить свою штаб-квартиру. Река протекает вот так. — Он прочертил течение реки между бутылками, фигуркой Будды и пивной кружкой. — Индейские поселения располагаются вот здесь. Тут уже были небольшие неприятности… О нет, ничего особенного, — поспешил он успокоить Дрейка, который откинулся на спинку стула с таким выражением на лице, как будто хотел сказать: «А что я вам говорил… « — С тех пор как командующим назначен Лейн, с этим покончено. Сэр Ричард такой неосторожный…

Он замолк, сообразив, что критикует начальство.

— А какие именно неприятности? — тихо спросил Ралей.

— Это напишут в рапорте, — неохотно ответил Кавендиш.

— Прошу — расскажите мне вы, и сейчас же.

— Все началось с того, что у сэра Ричарда пропала серебряная чаша, и заподозрили в ее пропаже индейцев. Когда они отказались вернуть ее — не имея возможности или не желая сделать это, мы так и не узнали, по какой из этих двух причин, — он спалил деревню и часть кукурузного поля… Это породило вражду, но Лейн скоро уладит все эти дела.

— Ах, если бы я сам мог поехать туда!

Это был крик души.

Кавендиш поспешил сменить тему разговора. Он вынул из кармана три длинных глиняных трубки, украшенных простым, но приятным рисунком.

— Индейцы делают их из глины и затем наносят рисунок из других цветов…

Снова порывшись в карманах, он вынул пучок сухих листьев, от которых исходил незнакомый запах.

— Это они курят, я сейчас покажу вам как. Это их обычай, и, надо сказать, довольно приятный.

В одну из трубок он положил листья и примял их своим большим пальцем.

Все присутствующие наблюдали за тем, как он сунул в рот мундштук трубки, поднес к пламени свечи ее повернутую к огню чашечку с табаком и стал активно затягиваться, пока листья в трубке не затлели и над ней не показался голубой дымок. Когда огонек в трубке хорошо взялся, он тщательно, почти благоговейно протер конец мундштука своим рукавом и предложил трубку Ралею.

— Не пугайтесь, если сначала вы начнете задыхаться. Так по первому разу со всеми бывает, зато потом она вам понравится.

Одну за другой он раскурил оставшиеся трубки и по очереди передал их Сиднею и Дрейку. Откуда ему было знать о том, какое важное место займет в истории спокойно сидящий слева от очага человек. Трубки наполняли табаком раз за разом и передавали их друг другу. Комната — первая в Англии, в которой происходило такое, — постепенно наполнилась голубым дымом. Ее посетители кашляли и задыхались. Мастер Кавендиш вспоминал о пиниях и фазанах, о которых давным-давно рассказывал Ралею старый Харкесс, и описывал корни растений, которые индейцы выкапывали из земли и ели. Он сказал, что таких корней у него на корабле много и что они здорово помогли ему от цинги. Он рассказывал о больших птицах, живущих в лесах Виргинии. У них пятнистое оперение и красные зобы, которые они раздувают, когда злятся; их мясо похоже на мясо курицы, но оно сочнее и его значительно больше.

— Они заменят нам гусей, если удастся приручить их, — сказал Кавендиш.

Собравшиеся болтали или впадали в задумчивость, пока последняя опустошенная бутылка не легла набок и последний табачный лист не испустил свой ароматный дух, и все, кроме молодого моряка, чувствовали тошноту и головокружение. Затем они прогрохотали каблуками вниз по лестнице, продолжая разговоры. Сидней повторил свое обещание раздолбать испанцев во имя Дрейка, Дрейк в свою очередь пообещал навестить новую колонию и оставить там большие запасы всего необходимого поселенцам, как только получит от королевы разрешение на плавание. Под русалочьим взглядом, устремленным к морю, они расстались, пожав друг другу руки и пожелав удачи. Ралей позвал Кавендиша к себе домой и взял его под руку, сделав тем самым юношу счастливейшим человеком на земле в этот миг. Дрейк важно зашагал прочь, погрузившись в планы своего визита в Кадис. Сидней шел медленно, размышляя о Ралее и Кавендише и оттачивая фразу, которой была суждена долгая жизнь: «С песней он идет, с песней, которая отвлекает детей от их игр, а стариков — от теплого угла у очага». Марло спешил домой, чтобы составить отчет о всех этих делах для смуглой леди, которая приходилась Уиллу никак не менее, чем любовницей. Сам же Шекспир тяжело вышагивал, уже «беременный» своим «Отелло».

И Ралей, почерпнув еще кое-что из того, что поведал ему заплетающимся языком Кавендиш, оказался в разброде и шатании, то окрыленным и ликующим оттого, что его мечта обрела наконец форму и имя, то опустив нос и в полном отчаянии, словно корабль без шкипера, обреченный на гибель.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЛОНДОН. 1586 ГОД

Ралей шел навестить Леттис Ноллис. В связи с этим он натянул шляпу до бровей и поднял воротник своего обыденного темного плаща до самого носа. Слишком много королевских слуг навещало Леттис. И Ралею вовсе не улыбалось потерять свое положение фаворита, попав им на глаза.

Однако это не было любовным свиданием.

Два дня назад он получил известие о смерти Филиппа Сиднея под Зютфеном. Погас навсегда этот яркий светоч. Уолтер потерял единственного из друзей, кто действительно понимал все его мечты и сочувствовал его устремлениям. И Ралей ощущал необходимость поговорить с кем-нибудь из тех, кто любил его, и, кроме того, было совершенно естественно с его стороны проявить свое соболезнование женщине, для которой Филипп был не просто другом, а любовником. Он миновал парадную дверь -слуги обожают посплетничать, — обогнул дом и увидел сквозь щель в занавеске горящую лампу в ее комнате. Ралей осторожно постучал в окно, щель расширилась, и из него выглянула сама Леттис.

— В боковую дверь, — тихо сказала она.

Он не замедлил появиться в ее комнате. Старуха, возившаяся возле камина, поднялась и прошаркала мимо него, даже не взглянув в его сторону. Ралей и леди остались одни, стояли и смотрели друг на друга. Его удивило, что Леттис выглядела как всегда. Не было следов слез в ярких, чуть подведенных глазах или признаков обуревавшей ее скорби в аккуратно причесанной голове и в одежде. У Ралея промелькнула мысль, что умри он сейчас, его некому было бы оплакивать, но если бы он положил свою любовь к ногам женщины, то хотел бы, чтобы после его смерти она выглядела бы немножко иначе. Уолтер не знал точно, в чем именно иначе, но чуть-чуть изменившейся, так, как если бы горе затронуло и ее.

Леттис Ноллис пригласила его присесть и сама села напротив него. Два эти долгих дня она ждала его прихода. Что-то говорило ей, что Ралей непременно явится. И оба эти дня она раздумывала, как ей нужно будет вести себя, когда они с Уолтером увидятся вновь. Возбудит ли внимание мужчины зрелище безутешного горя, или лучше в каждом слове, в каждом жесте демонстрировать свой интерес к будущему, а не к прошлому? Она остановилась на последнем и оказалась неправа в своем суждении о Ралее.

Все его поступки как будто бы свидетельствовали о его жесткости и эгоизме. Его поведение по отношению к королеве, внешне такое осмотрительное и холодное, по сути своей должно было скрывать что-то далеко не осмотрительное и не холодное — так считал весь Лондон. Ведь за что-то она любила его? И Леттис решила про себя, что человек, такой твердый и расчетливый, вряд ли склонен к сантиментам. Его мешковатые веки и довольно циничный взгляд тоже ввели Леттис в заблуждение, и не только ее. Эти умудренные опытом глаза с морщинками по углам были свидетельством его постоянных насмешек. Человеку с такими глазами ни к чему женщина, распускающая, как какая-нибудь школьница, сопли по усопшему любовнику. И поэтому ее волосы были так аккуратно уложены — локон к локону, завиток к завитку, каждая прядка на месте, — на ее лице не было и намека на слезы, а одежда продумана до мелочей. Однако именно в этом и состояла ее ошибка. Вся эта непреклонность Ралея — кроме разве что его бесстрашия — была наигранная, по требованию общества взлелеянная им, но совершенно чуждая натуре этого человека, однако весьма существенная для претворения его планов в жизнь. Глупые и пылкие попытки Елизаветы вернуться в молодость возбудили в нем жалость к ней и тягу к поэзии, в то время как весь двор, сам потешаясь над капризами королевы, считал, что и он высмеивает эти причуды. И если бы Леттис Ноллис вышла к нему вся в слезах от горя, он постарался бы утешить ее, и, возможно, испытывая общее горе, они сошлись бы ближе. Леттис поняла это слишком поздно.