Нет мне ответа...

Вот потому-то меня дважды и четырежды порадовал разговор с тобою. В том, что ты понял нас правильно и оценил нашу «суровость» точно, было от хорошего ума, а значит, и культуры, и это меня как-то успокоило. Талантливый да ещё плюс умный и культурный человек сумеет одолеть в жизни всё, том числе и себя.

Но вот газета и слух о том, что очень ты удручён ею, повергли меня снова в неловкость и виноватость перед тобою, и я, будучи почти полмесяца больным и живя в деревне, всё думал о тебе и как-то беспокоился о том, чтоб не заломало тебя и не доконало. Сам я устоял и выдержал всё это — мой первый рассказ как идейно порочный прекратили печатать на середине, дали редактору выговор, а меня пронесли в областной газете уже как «неустойчивого» и «заблудшего», а вскоре на семинаре даже назвали «младшим братом Померанцева». Было это в пятидесятых годах, и шутить тогда не очень любили. Но я как-то не спасовал, держался, всегда делал и думал то, что думаю, и да же те, кто клял меня за первый рассказ и называл «младшим братом», прониклись затем уважением ко мне и, более того, говорят, что они-то меня, серого мужика, и «вырастили». Доля правды в этом есть. Чем больше они меня кляли, ругали, выставляли на посмешище, тем более я убеждался, что прав и платформа моя тверда!

Все это говорится тебе не дли хвастовства, а как обмен «опытом», и ты, надеюсь, поймешь это верно, и поймёшь и то, что каждая моя вещь до сих проходит со скрипом в печать. Но, на напечатанную ни на одну не было ещё хулы, а наоборот. Вот уже два года ходит по редакциям моя самая значительная вещь — «Кража», я доходил порою до отчаяния, но восторжествовала все же справедливость — «Новый мир» собирается ее печатать в первых номерах будущего года. Собирается — это не значит, что уже напечатано, однако всё же...

Вот и ты стой и иди затем упрямо, но не твердолобо, и гни свою линию.

Не бывает худа без добра, и бьют, и хвалят нашего брата на пользу только. Вот если «перебивают» и «перехваливают» — это хужей. Однако работай, и это главное. Я дома буду в конце октября. Жму руку. Астафьев

23 октября 1965 г.

Пермь

(А.М.Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Вернулся я из Читы, где Соболев давал представление, названное мною «Его лебединая песня». Вся гнусь нашего времени, все литературные вывихи, всё шкурничество и дешевая игра в народность и партийность сосредоточились в этом человеке, как в сточной яме, беспросветной, вонючей, но сверху прикрытой слепенькой травкой.

На память благодарные провинциалы — народ добрый, гостеприимный, по простоте душевной всему свято верящий, особенно тому, что касается литературы, - подарили ему великолепную медвежью шкуру.

Семинар читинский богат впечатлениями, поездками, но на нём происходило неприкрытое развращение начинающих авторов, с которыми заигрывали. Возводили их в гении и скорее тащили в Союз. Хочется Соболеву уйти в отставку в почестях и поклонниках. В Москве ему это не удаётся, так с российской братвой в игрушки играет.

Но я успел многое. Съездил на границу Монголии — был у шишкобоев в кедрачах, на рыбалке был. в колхозе слушал наши наиудивительнейшие сибирские песни, ещё кое-где сохранившиеся и не убитые колмановскими и табачниковыми.

Дома меня ждало Ваше маленькое и печальное письмо. Я ещё раз с горечью отметил, как тяжела и губительна для здоровья наша работа. Впрочем, не для всех - есть люди, которые и в литературе живут легко, припеваючи и холят румяные и весёлые по редакциям.

Мои дели таковы: «Новый мир» решил твёрдо давать повесть, но в будущем году потому что у них там смена начальства в отделе прозы, да и редактор ушла в отпуск. А я где-то и рад этому, потому что замотался и потому что можно будет готовить вещь к печати не торопясь и с толком. Вот потому и пишу Вам, что, наверное, попаду в столицу не скоро.

Уезжаю в деревню. Там хорошо пишется в непогоду, ибо и делать больше нечего, как читать и писать. А я уже давненько ничего не писал всерьёз и шибко стосковался по работе. Задумок очень много. Наверное, начну писать маленькую повесть из войны под названием «Легенда о пастухе и пастушке» [ в окончательном варианте повесть будет н азы ваться «Пастух и пастушка». — Сост.], где мне хочется высказать всю человеческую тоску об обыкновенном самом земном счастье и чистой, здоровой любви, даже подзаголовок зрел было — «Современная идиллия», но претенциозно больно, и я уже отказался от него [ в окончательном варианте в подзаголово к повести автор поставит слова « Современная пастораль » . — Сост. ]. Тему я эту начинал ещё в «Звездопаде», но не довёл до того накала и до той боли, до которой надо бы, чтоб твёрдые лбы, то и дело хватающиеся за оружие, хоть немного задумались бы над тем, на что они поднимают руку.

Вот и Ваш рассказ я почитал. И у Вас сквозит вина перед святой русской бабой, которая имеет право на своё счастье, на добропорядочную жизнь, а её принудили унижаться, выуживать счастливые мгновения запретно, оскорбительно для неё. Я содрогаюсь, когда находятся наши писатели, неуважительно «отражающие» таких вот женщин, но это, как правило, плохие писатели, бесчувственные люди.

А «Молодая гвардия» уже в третий раз завернула мне повесть, всё требуют оптимизма побольше, а где я его возьму? Подожду журнальный вариант и, если ещё будут кочевряжиться, я унесу повесть в другое издательство.

Ну, поправляйтесь скорее и отдыхайте. Привет семейству Вашему. Виктор

Ноябрь 1965 г.

Быковка

(А.Н. Макарову)

Дорогой Александр Николаевич!

Сижу я в деревушке, пишу — хорошо так жить! Недавно лишь остановился лёд, а то всё жил без вестей, без почты, правда, радио слушал — «Спидола» у меня. Было трудно настраиваться работать после длительного перерыва, но у меня есть хороший причал, рассказы о детстве. И как мне нужно начать работу, я берусь за этот цикл, работаю с радостью, с удовольствием, и от них, от этих вещей, уже перехожу к более серьезным. А погляжу, погляжу потом и убеждаться начинаю, что то, что мне кажется серьёзным, куда как хуже, лукавей и на что-то уже похоже, чем мои легко пишущиеся, бесхитростные и ни на что, кроме точной памяти о любимых людях, дедушке и бабушке, да о своём грустном и прекрасном детстве, не претендующие.

Постепенно собирается книжка — уже есть рассказов восемь, больших и маленьких. Только что закончил, и непременно Вам, для весёлости настроения, пришлю рассказ «Монах в новых штанах» (пишу ученической ручкой и, как в школе, делаю кляксу за кляксой) — самый большой это рассказ в цикле. Уже продумал, как составить книжку, чем начать, чем кончить — есть внутренний заряд разбить всю эту надуманную литературу об экзотике Сибири бесхитростными и точными рассказами об этой очень русской, очень простой, очень доброй земле, ни людьми, ни языком, ничем, кроме богатств земных и, может быть, душевных, не отличающейся от остальной России.

Придумали всю Сибирь командированные писатели, и эта выдуманная, земля вроде бы уж возобладала, и даже сибирские писатели многие, из молодых особенно, уж начинают гоняться за выдуманной землей и понять того не могут, что тягаться им тут с Яковлевыми, Алексиными и другими — Баруздиными и Аксеновыми силенок не хватит — эти на ходу подмётки рвут.

Нужно мне в книжку написать ещё пять рассказов - это я решил сделать к 68 году. Мучаю давно уже «серьёзный рассказ» «Синие сумерки» и кто кого - он меня или я его, но должны домучить. Тоже пришлю его Вам посмотреть , что-то меня в нём не устраивает, что-то в нём «не звучит» — может быть Вы увидите?

Пришлю я Вам это, как только жена перепечатает на машинке. В «Новый» пока не зовут, а я уже отвык от повести, весь в новых замыслах, и как за неё снова приниматься — ума не приложу. Очень мучает меня маленькая повесть о войне. Есть уже название, всё есть - нет лишь решимости взяться за неё. Всякий раз, как писать о войне, я, ровно перед взаправдашней атакой, робею, набираюсь духу, всё выверяю, выверяю, как бы чего не забыть, где бы не соврать, не слукавить, и это ведь всё при том же «тик-так», которое стучит каждому из нас.