Обладать и принадлежать

– Больно же! – И выдрал свое такое необычное лицо из ее рук.

– Что же делать – я же хочу, чтобы вы покрасивели, и нос у вас очень кудрявый, и эти усы сбрейте! – отвечала она.

Со шкурками ничего не вышло у тувинцев, «такой народ!..», – повторял Алеша весело. Несколько паспортов у них во время драки потерялось. Ведь Алешу очень сильно, как всегда, побили, а товарищ в сандалиях спасся, только плащ ему порвали. Ночью, когда непострадавший урод уснул, Рита дорвала ему плащ на мелкие несшиваемые кусочки, не пользуясь никакими ножами и ножницами, а только руками, хотя и было его жалко, и знала, что он беден и есть жена с несколькими детьми, но Рита была возмущена, что тот бросил в беде ее возлюбленного и спрятался за сарай, едва ему надорвали рукав! А Алеше сделали сотрясение мозга, и он еще долго ходил с поджелтенным лицом и нацеплял страшные зеркальные очки даже ночью для конспирации побоев. Но при всех обстоятельствах он оставался красив и женщинами любим – такова была его порода, «очень породистая», как говорила Рита: никогда не толстел, не покрывался прыщами и нарывами, мог много выпить, пьянея в крайних случаях, не загорал, был пребел кожей, с прямой спиной, с закинутой гордо головой. Если с ним кто долго разговаривал, он все закидывался и закидывался назад головой, и не падал, и это принималось не за гонор, а за стать, которую уж не вытравишь ничем. Ни рукоприкладством. Он никогда не кричал ни на кого, говорил тихо, даже занудисто: до того ровно и без нервов. Красивые руки, тонкая талия, широкие плечи, густые волосы, откинутые с белого лба и образующие природный хохолок, который все остальные люди на земле могли бы сделать только при помощи бигудей и всяких стараний… По ночам, отогнув одеяло, она целовала его в колени. И сидела рядом на стуле, зажав его меховые стельки из промокших ботинок, чтобы потом положить их сушиться на трубу, и рассматривала его красоту. Потом шла готовить домашнюю лапшу, раскатывая и разрезая желтые пластины по всем правилам из кулинарных книг – невыносимо долго, до самого рассвета.

Из-за влажного, как тропического климата в кухне селились породы тараканов: больших летающих, белых пугливых – и орды классических, которые плотными рядами спали под картинами на стенах.

Одна Ритина подруга, приехавшая из Одессы, сначала рассказала о том, как по утрам специально стоит на балконе ради работы, чтобы была хорошая погода – разгоняет тучи над городом. А ее уволили. Она осталась без денег, начала нелечебно голодать и питаться кислыми яблоками, потому что они самые дешевые. Потом она ходила учиться успокаиваться и самооздоравливаться, и ей начались по ночам звонки, не человеческий, а электрический мужской тембр говорил ей всегда одно и то же:

– I love you. (Я люблю тебя.) – Связь обрывалась, и гостья из Одессы понимала, что некая сила любит ее и дает понять: «Ты не брошена, ты под нашим контролем». А когда Рита попыталась встрять в ее рассказ и похвалилась новыми туфлями, которыми так гордилась, как Акакий Акакиевич, – и на каблуках и так дешево, – подруга вдруг уловила боковым взглядом ползущего по стене таракана и сначала ухватила его двумя длинными пальцами: указательным и большим, а потом и раздавила. Рита смолчала, ведь гостья издалека и все творит от горя. Хотя сама она никогда их не убивала, даже любила их шорохи и шевеления, особенно когда оставалась одна. А старшая подруга с могучим ростом, тем временем распахнула балкон, включила радио – исполнялась страшная классическая ария, и тонкий голос взвывал все выше и выше и не срывался. Громкость была на пределе, и Алексея не было Дней пять или восемь. (В тот день он как раз стоял на краю вырытой специально для них могилы для устрашения вместе с одним другом, который выбивал надгробия, и враг – мужик, как на расстреле, обыскав их, нашел в Алешином кошельке ее красивую фотографию и спросил: «А это кто тебе?», но Рита ничего этого не знала.)

С улицы ворвался вихрь и вдруг хлынувший отдельными холодными струями дождь. Из голых черных веток, похожих на ивовые, влезших в кухню, хотя ивы во дворе не росли и вообще никакие другие деревья, ведь двор – колодец, влетело несколько отродясь не водившихся здесь летучих мышей. С писком, как показалось Рите, одна врезалась ей в щеку, другая задела то ли крылом, то ли рукой… Двое из них полетели дальше в комнаты, другие, покружив, откусили кусочек хлеба на холодильнике и покинули кухню. И ария закончилась. Стало тихо. Гостья с мокрым лицом обернулась к Рите, опустила руки и выключила радио, чтобы не началась другая, сбивающая музыка. Хлопнула балконной дверью. Стало тепло.

Обе выпили поддельного отравленного коньяка, купленного на углу в государственном ларьке. Выпили бутыль до дна. И, уходя, гостья заумоляла у Риты:

– Пообещай же и мне что-нибудь хорошее!!! Неужели я всегда буду одинока, нелюбима и несчастна, и мужчины будут уходить от меня к своим женам!!!

– Обещаю! – Рита словно вошла в роль и говорила с подругой, как Богиня, которая сжалилась. – Обещаю, что счастье твое скоро придет, я и сама в него не поверю, пока не увижу собственными глазами, и ты долго будешь сомневаться, так оно будет несбыточно! Но и ты должна измениться, стать простой радостной женщиной, а не Повелительницей туч! Даже рост твой уменьшится, согласись на это! Ты будешь не такая худая и побелеешь вся, разгладишься, вплоть до сегодняшних закудрявленных волос! Не обсуждаю твою пятнистую кожу. И мысли, и голос – все будет не твое, а некой счастливой женщины, согласись на это, и ты будешь счастлива! Я не знаю, откуда я это знаю, но обещаю тебе, что – так!

– Согласна! Согласна! – С блестящими глазами кричала одесситка, и они сфотографировали друг друга на «поляроид». Для памяти.

Это получилось прямо как условие ее ухода – после обещаний она покинула Ритин дом. Рита еще минут десять или пятнадцать сидела на табуретке под стеной, отдыхая. Глянула потом на свои новые туфли и увидела, что железные набойки ровно рядышком лежат отдельно от каблуков. Прибить их назад сапожник не смог – пропала обнова, зато через год Гостья влюбилась в молодого юношу, поверила ему, и он ее полюбил, и стали они семьей работать и вышли из бедности, и родила она ему ребенка, и из худой ее фигуры выросли бока и формы, глаза поменялись на совсем другие, правда, поменьше, но посветлее, не такие укоризненно-пронзительные.

Часто приходили и Алешины «друзья» и подстерегали его, чтобы забрать долги. Из них хорошим был только один: он выпивал все то время, что сидел, не вставая даже в туалет! А к ночи водка у него начала выходить обратно, и он, не желая ее терять и ронять на пол, задирал голову и держал ее так запрокинуто минут по пять, пока она вся заново не распределялась по его грудной клетке, мозгам, ногам, рукам, пальцам, по складкам одежды и прочим другим органам.

Однажды она отсыпалась после ночи ожиданий, и ей снились выстрелы, один, второй, третий, пока она не проснулась. Стреляли наяву. Рита побежала к окну: за домом еще раз пальнули. Окно задребезжало. Она надела плащ и побежала на выстрелы, готовая ко всему и на все.

Небольшая площадь за домом была огорожена железным сетчатым забором. Продев в сетку пальцы и закачавшись вместе ней от порывов, Рита разглядела: лежит убитый парень. Широкую одежду на нем мотает ветер.

Он лежал под непогашенным с ночи фонарем, как на сцене, будто специально искусственно подсвеченный. Он лежал лицом вверх, чтобы Рита могла рассмотреть – не Алеша.

Прямо при Рите это лицо покинула душа, и в считанные секунды оно обескровилось и стало цвета мертвой оболочки. Уже стало понятно, он – уже не человек. Тело примялось по земле, как пакет без молока. Нигде не было видно крови. Он лежал, непонятно куда убитый, со спокойным лицом. Никто не интересовался его смертью. Мужчина в штатском стоял к нему спиной, метрах в десяти, курил. За забором торговали. Там был маленький рыночек. Рита подумала: «Вот и я такая же, как он, никому не нужная, только еще не валяюсь под фонарем, а стою и запоминаю, как это бывает…»