Страница 74 из 96
Судьбу, сущность его бытия отнюдь не назовешь безоблачно счастливыми. И дело не в несостоявшейся семейной жизни. При всех внешних проявлениях внимания к себе, почета и уважения Румянцева сопровождали зависть, злословие, клевета. Со стороны казалось, что внуку Петра I, сыну фельдмаршала счастье само шло в руки. «Баловню судьбы» досталось, однако, немало тревог, обид и разочарований. Ближайший, душевный друг юности Павел I изгнал Румянцева из Петербурга в трехлетнюю ссылку «куда подальше». Коллега по камер-юнкерству и дипломатической службе С.Р. Воронцов из Лондона изощрялся в клевете и измышлениях, стремясь избавить себя от ответственности за упущенную возможность пленить Наполеона при Березине. Адмирал Чичагов пытался вздорными предположениями переложить вину на Румянцева… Тот же Чичагов в свое время поднимал на смех организацию экспедиций российских мореходов вокруг света, сея неверие в их способности, предрекая неизбежный провал. Престарелый барон Сивере, предшественник на посту управления водными коммуникациями, когда убедился, насколько программный подход Румянцева к преобразованиям на транспортных коммуникациях превосходит всё, что было недоступно его воображению, набросился на него с публичными придирками и обвинениями, смехотворными при их непредвзятом рассмотрении. В таможенно-налоговой политике министра коммерции Румянцева обвиняли в измене национальным интересам, тогда как его экономическая программа преследовала именно их защиту. Не говоря уже о международных делах, где Румянцев наталкивался на злобные инсинуации. Он, министр иностранных дел, втайне был предан своим императором. Александр I затеял за спиной министра закулисную игру, отказался от взятых на себя прежних союзнических обязательств, ввергнул Россию в пучину третьей разрушительной войны с Наполеоном…
Мнения современников, каким на самом деле был Румянцев на посту министра иностранных дел, диаметрально расходятся. «Злейшие враги» и «снисходительные судьи» считали его роль очень влиятельной, другие ничтожной. Некоторые сходятся на том, что Румянцев «не мог играть вескую роль под державною рукою своего тяготеющего к внешней политике монарха». В этом они ближе других к истине. «Император Российский есть монарх самодержавный, неограниченный. Повиноваться верховной его власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает»{198} — гласит Свод законов Российской империи. Монарх в России мог править как заблагорассудится, игнорируя любые, даже самые здравые и полезные советы. Ему дозволялось не держать ни перед кем ответа, не выказывать причин своих решений, не мотивировать линии собственного поведения. Павел I в этом смысле особенно злоупотреблял этим своим преимущественным правом по отношению к государству и подданным. Сын его, Александр I, был человеком более гибким, но по существу оставался таким же, как его отец, действовал по своему усмотрению, «как бог на душу положит». Обстоятельства, в которых оказывался Румянцев, были неодолимы. В своих отношениях к министру император вел себя неискренне, непредсказуемо. Действовал Александр I путано, лавировал, чем не раз ставил и себя, и собственное царствование на край пропасти. Понять его, воздействовать на него не могла даже мать, императрица во вдовстве Мария Федоровна.
Спустя некоторое время, после отказа сотрудничать, Александр скажет Румянцеву: «Я не хотел дать Вам преемника и сам поступил на Ваше место». И в этом император был неискренен. Он уже давно исподволь и напрямую проводил собственную внешнюю политику. К тому времени Александром завладела идея объединения монархий Европы перед угрозой возникновения новых революций. На осуществление этого замысла от российского императора потребовалось немало усилий. Возложив государственные заботы на Аракчеева, все свои дипломатические старания Александр сосредоточил на международных делах. На гребне успеха, уверовав в свои исключительные дипломатические способности, «повелитель Европы» Александр I решил посвятить себя созданию системы взаимных обязательств государств, исключающей возможность повторения где-либо ситуации, подобной той, что имела место во Франции в конце XVIII века. Он приложил немалые усилия к образованию «Священного союза европейских государств» — гаранта незыблемости европейского монархического порядка. Главное его назначение — «вести непримиримую борьбу с проявлениями революционного духа». Начало Союзу было положено на Венском конгрессе (1815), затем этому были посвящены международные конгрессы в Аахене (1818), в Троппау (1820), Лейбахе (1821), Вероне (1822), где решались вопросы совместных усилий по подавлению революционных движений в Испании (1820-1823), в Неаполе (1820—1821), Пьемонте (1821).
Поэтому с точки зрения реальных результатов служение Румянцева на посту министра иностранных дел не принесло успеха российской внешней политике. Не удалось предотвратить военный конфликт, а именно в этом состоит одна из основных функций Министерства иностранных дел. Тем не менее рассматривать причины постигших Румянцева неудач вне исторических обстоятельств означало бы идти по легкому, но заведомо ложному пути. Миссия Румянцева потерпела крах под воздействием политических факторов, принявших по отношению к России глобальный характер. Российская империя оказалась ввергнута в третью русско-французскую войну не только под воздействием безрассудных действий такого сильного политика, каким был Наполеон Бонапарт. Россия оставалась тем единственным из оставшихся у европейского монархического сообщества ресурсом, с помощью которого имелась возможность восстановить прежний миропорядок. На осуществление этого были нацелены явные и тайные планы подавляющего большинства европейских сил реванша. Мог ли Румянцев противостоять этому напору?
Волею исторических обстоятельств личная судьба Румянцева-политика и дипломата по причинам, от него независящим, не увенчалась мировой славой. История пошла по другому руслу. Повлиять на ее течение российскому министру было не суждено. В восприятии национально-государственных задач он разошелся с российским самодержцем, оказался в одиночестве. Однако его жизнь и служение — неотъемлемая составляющая бесценного опыта, быть может, еще более значительного, чем посмертная слава других его современников. Румянцев — один из немногих представителей русской знати, кто лучше и глубже понимал интересы России, нежели те, кому принадлежала реальная власть. Насколько это позволяли обстоятельства, Румянцев делал все возможное, чтобы продвигать политику в целесообразное для Отечества русло. Не разделяя взглядов и установок власти, он не следовал примеру некоторых. Не стал диссидентом. Не ушел в оппозицию. Не замкнулся в себе, приняв обет молчания. Проявляя гибкость, Румянцев старался действовать, в меру сил влиять на события. Благоприятствовали ему в его служении родовитое имя, заслуги предков, близость к престолу, наконец, личная привязанность к нему одного из членов правящего семейства.
Современникам так и не дано было до конца понять и оценить смысл государственного служения Румянцева. В подавляющей части российского общества он долгое время слыл пораженцем, человеком «преданным и проданным» Наполеону. Так это или не так, знали лишь единицы, прежде всего Александр I. До конца дней император исправно навещал канцлера в отставке, проводил у него в гостях в особняке на Английской набережной много времени. Однако подлинную правду о событиях 1808—1812 годов и роли министра иностранных дел Румянцева император не посчитал нужным открыть обществу.
Пути постижения собственных истоков были запутанными, толкование открывающихся фактов и событий российской действительности — противоречивым. Всякое прикосновение к прошлому с объективных позиций в некоторых кругах национальной элиты воспринималось болезненно, едва ли не в штыки, предпочитая опираться на порой весьма далекие от исторической правды сказания, легенды, мифы. «В 1734 году Правительствующий Сенат не разрешил новорожденной Академии Наук издание наших древних летописей, подозрительно смотря на населявших ее немцев»{199}. В последующие десятилетия академия постепенно стала допускать к печати исторические документы, в собственной редакции и «заменяя подлинные слова другими». Делалось это исходя из патриотических соображений, руководствуясь «неподдельным пылом возбужденного, да еще поощряемого панегиризма»{200}. Подобный подход соответствующим образом ориентировал других собирателей, исследователей, формируя отношение к историческим фактам, далекое от «добросовестной точности и строгой беспристрастности». Вопрос трактовки добываемых сведений, оценки их подлинности и правдивости — одна из болезненных тем, относимых к процессу познания российской истории. Ученых порой разделяли не столько научные взгляды, сколько предрассудки. Всякое прикосновение «инородцев» к предмету вызывало в определенных кругах реакцию отторжения, их взгляды и суждения отвергались с порога. Подвох виделся во всем. «Иностранцы, не зная русского языка и его литературы, а иногда и не понимая духа времени, не могли ни ценить наших исторических памятников, ни знать, где их искать и открывать»{201}. Представления подобного рода, состоявшие в том, чтобы «ослабить влияние фаланги немецких ученых», отображали беспокойство российского общества засильем иностранцев.