Страница 69 из 87
После очередного доклада Ушакова 21 мая Анна Иоанновна дала указание пытать Волынского. На следующий день в застенке Артемий Петрович на полчаса был поднят на дыбу и получил восемь ударов кнутом, после чего повинился во взятках, «зло-вымышленных словах» в адрес государыни-«дуры» и «применении» к ней текста Юста Липсия о королеве Иоганне, в многократной «невоздержности языка» и высокомерии, но в заговоре против императрицы не признался: «Такого злого своего намерения и умыслу, чтоб себя чрез что нибудь зделать государем, никогда он, Волынский, не имел и не смеет». Он понял свою ошибку и теперь пытался объяснить, что о возможном пребывании своих потомков на престоле говорил только от страха «и такового умысла подлинно не имел»{443}.
Признания «конфидентов», сделанные под давлением и пытками, не дали никаких доказательств существования реального заговора. Еропкин на очной ставке смог уличить Волынского только в давних московских разговорах 1731 года о запутанной проблеме престолонаследия и сравнении «суетного и опасного» времени Анны Иоанновны с правлением Бориса Годунова, но Артемий Петрович категорически отверг подозрения в симпатии к цесаревне Елизавете Петровне, которую он считал «ветреницей».
На две недели (с 22 мая по 7 июня) Волынского оставили в покое. Теперь Анну Иоанновну занимали связи изменника с вельможами ее двора на предмет выявления «партии». 28 мая императрица лично беседовала с Черкасским и «слушала» в «адмиралтейском доме» протоколы допросов Трубецкого и Мусина-Пушкина. Князь Алексей Михайлович успешно «во всем запирался» и был от дальнейшего разбирательства освобожден, а для графа Платона Ивановича «слушания» завершились арестом{444}.
Заготовленные вопросы арестованному показывают, что Ушакова и Неплюева больше интересовал не проект Волынского, а то, какие «непристойные слова» были им и прочими участниками кружка сказаны про императрицу, в чем заключалось «явное предосуждение» российских порядков и «какую злобу имели» они по этому поводу. Кроме того, следователи допытывались, с чего это Платон Иванович посещал уже находившегося под домашним арестом Волынского, когда всем вокруг было ясно, что он находился в опале.
Мусин-Пушкин отрицал свое участие в «противных делах» и «продерзостных поступках». Он признавал, что с Волынским встречался часто, но разговоры вращались вокруг «награждений» и текущих служебных дел, проект же «видел и слышал», но участия в его составлении не принимал, а его содержания «не упомнит»{445}. Однако к тому времени следователи уже располагали показаниями самого Волынского и его «конфидентов» о том, что граф «ведал» о проектах, был «одного мнения» с другими и даже об «опасности от того ему, Волынскому, он, Платон, представлял». Мусин-Пушкин опять заявил, что ничего «не упомнит», но затем шаг за шагом стал признавать, что предоставлял Волынскому документы и ведомости своей коллегии; вспомнил, что кабинет-министр позволял себе, к примеру, такие критические высказывания: «…его высококняжеская светлость владеющей герцог Курляндской в сем государстве правит, и чрез правление де его светлости в государстве нашем худо происходит», «…великие денежные расходы стали и роскоши в платье, и в государстве бедность стала, а государыня во всем ему волю дала, а сама ничего не смотрит».
На естественный вопрос следователей, почему же, услышав такое, он не донес, Мусин-Пушкин заявил, что не хотел «быть доводчиком» и даже счел своим долгом заехать к опальному Волынскому «для посещения в болезни». Но узнав о новой порции признаний самого Артемия Петровича (граф их не ожидал и не смог скрыть удивления), он подтвердил свое участие в беседах, затрагивавших честь императорской фамилии: о попытке Бирона женить сына на племяннице государыни. На следующем допросе 6 июня в «застенке» его подняли на дыбу и дали 14 ударов, однако ничего нового он не показал{446}. В итоге главной виной графа было признано само его присутствие при обсуждении проекта, «охуждавшего» государственные порядки: он не только не возражал, но и «прямо притакал и оставался при тех его, Волынского, злодейственных рассуждениях» вместо того, чтобы немедленно о них донести. Иных обвинений даже такой мастер политического сыска, как Ушаков, изыскать не смог.
Трубецкой был допрошен 2 июня, после чего Анна Иоанновна «показанию на него Артемия Волынского всемилостивейше верить не указала». Однако императрица лично побеседовала с Никитой Юрьевичем 4 июня (ведь Волынский показал, что читал книгу Липсия с ним вместе) и тогда уж распорядилась князя «более не следовать». Сам он с негодованием отверг саму возможность чтения им каких-либо книг; вот в молодости, при Петре I, он «видал много и читывал, токмо о каковых материях, сказать того ныне за многопрошедшим времянем возможности нет». Разговоры же его с Волынским вращались вокруг нескольких тем: «х кому отмена и кто в милости» у императрицы, о ссорах Волынского с другими сановниками, о назначениях. Много лет спустя екатерининский сподвижник Н.И. Панин вспоминал, что Трубецкого спас от следствия И.И. Неплюев, которому князь Никита Юрьевич через год отплатил неблагодарностью и едва не «управил» своего благодетеля в Сибирь вслед за Остерманом и другими министрами свергнутого императора Иоанна Антоновича.
Пятого июня Анна Иоанновна приказала допросить Новосильцева. Тот в письменных показаниях поведал, что в дом министра «езживал для искания в нем, Волынском» и что в последних числах декабря 1739 года хозяин показал ему проект, «чтоб Сенат умножить, понеже кабинет министры о умножении Сената не радят и не желают, тако ж и армии некоторую часть убавлял, а протчие полки назначил поставить по границам, и чтоб завесть школы и в попы производить из ученых людей». Он признал, что предисловие к проекту написано «с явным предосуждением и укоризною прошедшего и настоящего в государстве управления», но оправдывал свое недонесение тем, что разговор был «наодин», то есть без свидетелей. Затем сенатор покаялся: «Будучи де при делах в Сенате и в других местах, взятки он, Новосильцев, брал сахор, кофе, рыбу, виноградное вино, а на сколько всего по цене им прибрано было, того ныне сметить ему не можно. А деньгами де и вещьми ни за что во взяток и в подарок он, Новосильцев, ни с кого не бирывал» — и тут же указал, что от симбирских купцов (тех же, которые наведывались к Волынскому) принял «анкерок» вина, двух лошадей, по четыре аршина зеленого сукна и серебряной парчи, «да два осетра и белуга да пол теши матерой», которые, с его точки зрения, «взятком» не являлись{447}.
Анна Иоанновна поверила в политическую невинность обоих вельмож, но Новосильцеву выговор всё же объявила — не за взятки, а как раз за «политику»: «…видя такой противной проэкт и слыша предерзостные оного Волынского разсуждения, не доносил»{448}. Обоим после допросов дали возможность оправдать монаршее доверие — сделали судьями по делу их недавнего собеседника.
Параллельно главному направлению следствия разворачивались и другие. В отдельное производство были выделены дела об осуждении директора таможни С. Меженинова, о рытье на даче Волынского канала за государственный счет, о его работе над «воинским статом» с сокращением в мирное время армии на 40 тысяч человек, о незаконном содержании им у себя денщиков и солдат казанского гарнизона, о покровительстве симбирским купцам, обвиненным в «похищении» таможенных и питейных сборов, о получении с крестьян дворцовой Сарапульской волости 400 рублей{449}.
К допросам привлекались подчиненные и давние «клиенты» Волынского — адъютант Иван Родионов и его отец унтер-шталмейстер Богдан Родионов, секретарь по егермейстерским делам Василий Гладков, служащие Конюшенной канцелярии асессоры Василий Десятов, Василий Смирнов и Петр Богданов, секретарь Петр Муромцев, казанский прокурор Василий Неелов, архитектор Иван Бланк и др.{450}. Всем им представляли список из семнадцати вопросов, касавшихся «указам преступных и противных поступков» начальника, заимствования им казенных денег и вещей и противозаконных «намерений и рассуждений». Поднимались давно сданные в архив дела о злоупотреблениях министра (поборах в Казани, избиении мичмана Мещерского), а также те челобитные, которые в свое время даже не рассматривались. Канцеляристы денно и нощно скрипели перьями: за несколько месяцев 1740 года следствие извело полведра чернил, 12 стоп бумаги, четыре фунта сургуча, 260 свечей по счету и еще неизвестное их количество общим весом 20 фунтов.