Страница 49 из 76
«Где?» — голос у Тарана, как и вид, строг.
«На хлебном… С кочегаром… — мальчик запнулся, — ну это…»
«Бражничал», — подсказал Таран.
«Точно!» — просиял кавун, довольный тем, что мог оказать услугу самому дяде Тарану.
Дальше пошло-поехало, как по катаному. Правда, кочегар хлебного завода, вызванный и допрошенный, «факт распития» отверг начисто — чтоб он, да на рабочем месте, да еще с посторонним-неизвестным? — но к нему по этому поводу и не придирались. Его просто попросили припомнить обстоятельства визита этого самого неизвестного-постороннего в кочегарку хлебного завода. И кочегар припомнил: за шпагатом пришел. Упаковать что-то. Ну, кочегару шпагата не жалко, дал бы, да не было. Пришлось веревку пожертвовать. («Вот он чем узел скрутил», — подумал Таран.) Взял и ушел. А кто он, откуда, кочегар убей не помнит.
Таран упрекнул кочегара:
«Трезвый был, а не помнишь».
Кочегар виновато потупился и, боясь попасться на пьянке, припомнил:
«Из Хмельницкого, если не врал. А что здешний и на агронома учится, точно, врал. Я здешнего всякого знаю. А этого, гнедого, тогда только и увидел. Может, раньше не замечал».
«Проверим», — сказал Таран и отпустил кочегара.
«Гнедой»… С этой скудной палитрой примет Таран и явился в техникум. Фуражечку в дирекции не опознали: «Нет, не здешняя», а «гнедого» вдруг припомнили. Был. Экзаменовался. Не сдал и убыл. Откуда прибыл? Из Хмельницкого.
Спокойствие не выдало, но внутри у Тарана все запело. И кочегар сказал: из Хмельницкого. Совпадение? Нет, след.
В тот же день в Хмельницкий из Новой Ушицы выехал уполномоченный…
…Владимир Моргуненко не ожидал «гостей». Тем более в форме, один вид которой вызывал у бывшего кандидата в агрономы не безотчетный, а вполне осознанный страх. Владимир захлопотал, изображая радушного хозяина, но «гости» не собирались засиживаться. Они только на минуточку. За ним, Владимиром. «По вызову и приглашению товарища Тарана». Не знает, кто такой товарищ Таран? Участковый инспектор из Новой Ушицы. Ничего не забыл в этой Новой Ушице? Забыл не забыл, там будет видно. Поехали. И, пока ехали, Моргуненко все допытывался: зачем везут?
«На примерку», — отвечали усмешливые конвоиры.
И «примерка» состоялась. Тотчас, как только Моргуненко перешагнул кабинет участкового инспектора.
«Примерьте», — сказал Таран, буравя его острым взглядом, и протянул вошедшему модную фуражечку с лакированным козырьком.
Моргуненко, опешив, машинально протянул руку и тут же отдернул ее, как от огня: попался!
…Рассказ моего спутника был прерван возгласом шофера:
— Новая Ушица!
Машина остановилась возле милиции, и мы вышли. Видимо, нас уже ждали. С крыльца молодцевато сбежал сухопарый человек, одарил нас взглядом умных, все понимающих глаз и представился:
— Таран Владимир Елизарович.
— «Таран за Днепром»? — с места в карьер спросил я.
Быстрый взгляд, растерянная улыбка — откуда, мол? — и смущенное:
— Было.
— И лодка в музее?
Та же реакция, и тот же смущенный ответ:
— Моя.
Последний вопрос, и все станет на место: тот или не тот?
— Вы ведь не здешний?
— Из Башкирии.
…Мы прошли в кабинет инспектора, и Владимир Елизарович Таран стал рассказывать мне о себе. Он рассказывал, а я записывал, хотя знал о нем уже многое.
На прощание я попросил Тарана раскрыть мне свой главный секрет.
— Какой такой секрет? — добродушно удивился Таран.
— Секрет, который помогает вам раскрывать преступления.
В это время с улицы до нас донеслась барабанная дробь. Таран, сидевший за столом, живо встал и подошел к окну. Поманил меня. По улице под красным знаменем шел отряд.
— Вот он, мой секрет, — сказал Таран и тепло, как отец детям, улыбнулся проходящим ребятам — юным друзьям милиции.
«Соломинка»
В тундре среди зимы пропал человек. Поехал в гости и не вернулся. До гостей день пути, а его и на третий нет. День берется как часть суток, потому что дней в ту пору в тундре не было. Была одна самая большая ночь, из которой потом, как матрешки, станут вылезать другие ночи — все меньше, меньше и меньше. И когда явится и пропадет самая маленькая ночь-матрешка, наступит один сплошной день. Но до этого еще далеко, и вокруг царит одна сплошная ночь.
В тундре, как в открытом море, ничто не заслоняет неба. Было бы только само небо ясным. И тогда по звездам можно ехать куда угодно. Зарылся в меха, примостился поудобней на нартах, нацелил пса-вожака, куда нужно, и жми, — пой, если поется, думай, если думается, молчи, если молчится. Да не забывай время от времени поглядывать на путеводную звезду, чтобы не дать собачьей упряжке сбиться с пути.
Вдруг — чу! — свист. Резкий и протяжный. Пропал и повторился. Что это?
Разбойники? Их в тундре нет. Ветер. Но пусть бы лучше разбойники. От них отбиться можно. Но не от ветра. Уж если ветер в тундре примется разбойничать — беда. Сторукий, схватит в каждую по хворостинке и, как пастух гусей, пойдет гонять снежные вихри. А те и впрямь, как гуси, мечутся, голосят, царапаются, размахивая крыльями…
Так оно, верно, и было. Попал гость в пургу и сбился с дороги. Может, отлеживается где-нибудь под сугробом, как медведь в берлоге? Пора бы отлежаться. Пурга отбушевала, а его не видно. Нет, ждать больше нечего. Надо бежать на радиостанцию…
Раньше, случись что, слухи в тундре передавались из уст в уста. По способу «длинного уха». Ты — мне, я — ему, он — дальше. Теперь в каждом доме радио. И случись что, об этом узнают все сразу. Но радио почему-то не называют «длинным языком».
Радио сказало, pi вся тундра услышала: пропал человек.
Один, стакана чая не пригубив, отставил. Другой, рыбы не настрогав, бросил. Третий на четвертого зашипел — ш-ш-ш! — ожидая подробностей. Другие не ждали. На собак — и в тундру: по следам гостя. На вездеходы, и туда же. А над тундрой самолеты пошли. Хоть и ночь, а вдруг костерок сверкнет и гостя выдаст. Неделю кружили — не сверкнул. Всех собак загнали, весь бензин пожгли — нет пропавшего.
…Иван Тимофеевич, геодезист, искал гостя, не сходя с места. Больше того, сидя на одном месте. Но разве даром говорится, что, на одном месте сидя, при всем желании ничего не высидишь? Даром не даром, все дело в том, где сидеть. А Иван Тимофеевич сидел в кабине вездехода, и тот вездеход медленно, как ленивый волчок, вращался вокруг своей оси. Вот почему сказано, что Иван Тимофеевич искал гостя, не сходя с места. Странный способ поисков, не правда ли? Но Ивану Тимофеевичу он не казался странным. Он знал: утопающий за соломинку хватается. А что делать, если под рукой нет более надежного спасательного снаряда? Хуже, когда даже соломинки никто бросить не может. Вот Иван Тимофеевич и решил сделать это. Бросить утопающему «соломинку». Он бы и сам бросился на помощь. Был не из тех, кто сперва задумывается, спасется ли сам, спасая другого, а из тех, кто никогда об этом не думает. За это Ивана Тимофеевича называли безрассудным. Но вот что странно, спасая других, погибают чаще умные, а не дураки, которых рассудительными никак уж не назовешь.
Почему же Иван Тимофеевич не бросился на помощь сам, а решил бросить «соломинку»? Потому что был рассудительным. Гостя ищут все. Одним спасителем больше, одним меньше — это особой важности не имеет. Важнее другое — способ поиска. А Иван Тимофеевич нашел такой, какого еще никто не знает. Поэтому и не пошел со всеми. А стал спасать гостя, не сходя с места, бросив ему «соломинку».
Теперь о «соломинке». «Соломинка» — это луч. Вернее, два луча. Две фары вездехода. Издали они как одна звезда. Вдали все сливается в одну точку. Гость, увидев эту точку, подумает, что звезда. Но если точка будет то пропадать, то появляться вновь, он не подумает, что звезда. Подумает, что луч. Поэтому надо, чтобы луч то гас, то вспыхивал. Нет, лучше, чтобы двигался. Потому что неизвестно, где гость, в какой стороне. Неизвестно, куда ему бросить «соломинку». Значит, надо бросить на все четыре стороны. А вращаясь, луч будет для гостя то вспыхивать, то гаснуть. И гость не подумает, что это звезда.