Страница 34 из 76
Кажется, отдышалась… Осмотрелась кругом и, улыбнувшись сквозь слезы, тихо произнесла:
— Наш почтовый ящик. Мой и Морозова. Когда Морозов не мог… — Мама запнулась, но я про себя докончил ее мысль: «Не мог прийти на свидание». — Когда он не мог, — продолжала мама, — то давал знать — по телефону или через кого-нибудь: «Над Десной без меня». Я приходила сюда и брала письма, которые он мне писал…
То, что произошло за этим, ни я, ни отчим предвидеть не могли и какое-то мгновение стояли разинув рот, пораженные тем, что мама вдруг ни с того ни с сего опустилась на колени. Потом бросились к ней, но она, подняв голову, строго сказала:
— Не суетитесь и не мешайте. — Вооружилась шпилькой и одну за другой стала проверять прочность мозаичной плитки, которой был уложен пол.
Я, догадавшись, следил, затаив дыхание: мама искала тайник. Но — сколько времени прошло, найдет ли?..
— Вот оно! — Мама встала, держа в руках коричневую, похожую на шоколад плитку. Голос у нее дрожал. — Посмотрите, что там…
Мы оба — я и отчим — одновременно сунули руки в тайник, и две трепетные улыбки озарили наши лица:
есть!
Мама побледнела и прислонилась к колонне. Я встал и протянул ей пакет, найденный в тайнике: две залитые парафином картонки, перетянутые просмоленным шпагатом.
— Распечатай и прочитай, — велела мама.
Я достал перочинный нож и вскрыл конверт.
— «Марьюшка, родная! Спасибо, что пришли… — Читая, я не смотрел на маму. Мне страшно было видеть ее. Но я слышал, как она дышала. Отчим — я мельком взглянул на него, — сочувствуя маме, сам бледный, не сводил с нее глаз. — Встречи вдвоем, нет, прости, втроем, как обещал, не вышло. Да теперь, видно, и не выйдет. Идем все, сколько нас есть, на Черный мост. К мосту прорвемся с боем. Назад, увы, с боем не прорваться: густо фашистов. Но мост стоит наших жизней. Прощай. Передай ему или ей, как жил и за что умер. Твой Морозов».
Я не слышал, как плакала мама, как, скорбя вместе с нею, утешал ее отчим. Машинально перевернув письмо, я вздрогнул, изумленный. На обороте вторым — косым влево — почерком отца было написано: «Приговор «Суда Мазая». Слушали: «О дезертирстве начфина Черняка». Постановили: «За измену партизанской клятве дезертира Черняка приговорить к смертной казни».
Проводив маму и отчима домой, я отправился к Орлу. Командующий «Зарницей» был в саду, но не один. Перед ним, под яблоней-скороспелкой, поджав по-турецки ноги, сидело десятка два «журавлей» и «цапель». А он, Орел, маленький и подвижный, катался среди них, как колобок, нагибал ветви и, угощая ребят яблоками, рассказывал:
— Прибежала Маша-ябеда и нажаловалась: «Мама, наш Миша в чужой сад лазал». Ужаснулась мама: неужели ее сын — вор? Быть не может. Позвала Мишу.
«Ты в чужой сад лазал?»
«Да».
«Один?»
«С Вовкой».
«Яблоки рвал?»
«Нет».
«А Вовка?»
«Рвал».
«Почему же ты ему не помешал?»
«Двинуться не мог. Он у меня на спине стоял».
Ребята звонко хохочут, и птицы в саду, напуганные смехом, тревожно чирикают.
Завидев меня, «журавли» и «цапли» намереваются вскочить, но я взмахом руки удерживаю их на месте. Отзываю Орла и показываю ему листок с приговором «Суда Мазая». Орел не столько удивлен — он, оказывается, давно подозревает Черняка, — сколько обрадован.
— Еще одна улика, — восклицает он и тут же мрачнеет, — но не главная.
— Как… не главная? — оторопев, я во все глаза смотрю на Орла. — Вот же. «Приговор «Суда Мазая»…
— Провокация, — равнодушно отмахивается Орел.
Я злюсь… Я хочу сказать, что если Орел задался целью вывести меня из себя, то из этого все равно… Но я не успеваю выразить свою мысль в словах.
— Это скажу не я, — опережает меня Орел. — Это скажет Черняк, когда ты предъявишь ему «приговор», да еще добавит: «Филькина грамота».
— Да, но бумага… — пытаюсь возражать я.
— «Филькина грамота… Юридической силы не имеющая».
Я готов снова взорваться, но Орел вторично опережает меня:
— Это не я. Это опять Черняк. — Орел задумывается. — Нет, эта бумага не свидетель. Нам нужен очевидец, живой свидетель.
Я с удивлением гляжу на Орла: неужели он думает, что кто-нибудь из судей Мазая?.. Нет, оказывается, совсем нет. Орел думает о другом свидетеле, о бабке Алене.
На днях он был у нее вместе с командиром Юлькой, и бабка, крестясь и пугаясь, призналась, что еще раз, совсем недавно, видела купальщика «с рыбой-женщиной». Значит, в тот прошлый раз не обозналась.
Рассказав мне все это, Орел вернулся к ребятам. Вид у него был хмурый и озабоченный. «Журавли» и «цапли», все мальчики и девочки сразу посерьезнели.
«Операция «Русалка», — сказал Орел без всякого вступления. — Надо найти преступника. У него под мышкой, — он поднял руку, — вот здесь, силуэт женщины с хвостом. Искать надо в бане и на пляжах. Об исполнении донести сегодня в двадцать ноль-ноль. Если не найдем сегодня, будем искать завтра. Вопросы есть?
Вопросы были.
— Найти и?.. — жест, которым сопровождался вопрос, не оставлял сомнения в намерениях того, кто его задал.
Но Орел был начеку.
— Найти и… — Орел сделал паузу, — не хватать, как этого хочется некоторым, а запомнить и доложить мне. Еще что?
Больше вопросов не было, и юнармейцы разошлись.
В двадцать два ноль-ноль того же дня полевая почта «журавлей» доставила мне письмо командующего «Зарницей». В нем было всего одно слово: «Черняк».
Утром, проснувшись, я не увидел ни мамы, ни отчима. «Пошли за билетом, вечером уезжать», — решил я и стал готовить завтрак.
В коридоре робко скрипнула дверь. «Мама и отчим», — догадался я. Когда входят соседи или хозяева, все, кто у меня часто бывает, дверь скрипит грубо и сердито.
Вошли родители. Оба озабоченные. «Летний сезон, трудно с билетами», — прочитал я на лицах и… ошибся.
— Дело не в билетах, — сказал отчим, садясь на диван и углубляясь в очередную книгу.
— Дело в том, — сказала мама, — что мы не уезжаем.
Я обрадовался и удивился — моя мама, как и отчим, никогда не меняла принятых решений.
— Не уезжаем потому, — добавил отчим, — что мы приглашены на вечер.
— На какой вечер? — вскинулся я.
— На вечер довоенных учеников, — сказала мама. — Вот в «Наташинских известиях» написано, — мама достала из сумочки газету. — Всех бывших учеников Наташина и Стародуба приглашают на вечер воспоминаний.
— Знаю, — сказал я, — но вы ведь… Ты ведь училась здесь только в техникуме, а Иван Сергеевич, — я кивнул на отчима, — вообще не бывал ни в Наташине, ни в Стародубе.
— Нет, конечно, — отчим оторвался от книги, — но я знал тех, кто учился в здешних школах.
«Знал папу», — догадался я. Но при чем здесь папа? «Цапли» собирали тех, кто учился в Стародубе или Наташине, с определенной целью: узнать, если удастся, по школьным прозвищам — партизанским кличкам — настоящие имена семи неизвестных, похороненных в братской могиле под дубом. Может быть, отчим имел в виду кого-нибудь другого?
На вечер условились пойти вместе, и я отправился к «журавлям». Сегодня у них большой день, как, впрочем, и у «цапель». Сегодня в гарнизонах юнармейцев Наташина и Стародуба будет зачитан приказ командующего Орла и начнется заключительный этап военно-спортивной игры «Зарница», а в конце месяца состоится ее финал: «неприятели» померяются силами в открытом «бою».
Второй час дня. Я стою на вышке и смотрю вниз.
«Журавли», построившись поротно, замерли на выжженной и выбитой, как солдатский плац, лужайке. «Цапли» в том же порядке — я вижу это, когда поднимаю бинокль, — стоят, построившись под дубом. Батальоны чего-то ждут. Командиры — Юлька и Спартак — нетерпеливо посматривают на часы. Куранты в Наташине бьют два. И в ту же минуту над Стародубом и Наташином прокатывается артиллерийский гром. Это, салютуя финалу «Зарницы», стреляют холостыми пушки воинской части.
Звучат батальонные «гимны» — «Взвейтесь кострами» у «журавлей», «Орленок» — у «цапель», — и под их звуки на флагштоках взвиваются боевые вымпелы — красный у «журавлей», голубой у «цапель».