Страница 18 из 76
Вошла и прищурилась, чтобы разглядеть что-нибудь. В церкви мрак, а она со света. Огляделась. Люди во всем черном и, как тени, из одного каменного угла в другой скользят. На одной стене мужчина нарисован. По лицу мужчина, а по одежде нет. Одежда на нем женская. Длинная, до пят ночная сорочка. Юлька посмотрела и отвернулась, застыдившись. Пятки у мужчины голые, и кто хочет — эти пятки целует. Наверное, потому, что до головы достать не может. Топленым воском пахнет. Это от свечей. Огоньки на свечах, как бабочки крылышками, трепещут, а улететь не могут. Вот-вот погаснут и умрут. Скучно Юльке в церкви. Каменное со всех сторон давит. И зачем только люди сюда ходят: со света во тьму? И молятся тому, кого нет? Ведь вся жизнь и все, что есть в этой жизни, не от бога, а от материи, вещества такого, из которого все происходит. Юлька нащупала в кармане галстук, который спрятала перед тем, как войти в церковь, и как обожглась: скорее, скорее вон… Стала пробираться к выходу и вдруг услышала знакомый дребезжащий, как стакан с трещинкой, старческий голос. Не узнать его было нельзя. Потому что с этим голосом у командира Юльки было связано важное воспоминание. Ее батальон стоит буквой «П» возле могилы Семи неизвестных, похороненных под дубом во время войны. Во главе отрядов командиры, замполиты, флажконосцы. А во главе всех она, Юлька Цаплина, с косичками-метелочками, широколицая, длинноносая, некрасивая. В другой раз на нее, голенастую, и глаз никто не поднял бы, а тут все смотрят. И оттого, что смотрят, Юлька сама себе красивой кажется: глаза у нее горят, щеки пылают, губы алеют… Хотя, если разобраться, смотрят вовсе не потому, что она краше других, а потому, что командир. Справа от Юльки — веселый и словоохотливый Андрей Громов, комиссар, слева — суровый и молчаливый Дима Горемыкин, начальник штаба. А перед ними троими буквой «П» — юнармейцы. Красавец к красавцу, что мальчики, что девочки. Все в пилотках, все в гимнастерках, все в сапожках. И на груди у каждого эмблема его воинской специальности: стрелка, разведчика, связиста, сапера, санитара, военкора, повара… Эмблема не простая, не пришитая, а живой ниткой вышитая. Юлька улыбается, вспомнив, как учила батальон вышивать — всех, и мальчишек и девчонок. Познакомилась со всеми бабушками-вышивальщицами, «придала», по-военному говоря, каждой бабушке по два-три юнармейца, и вот, пожалуйста, на груди у стрелков — гладью — автомат, у разведчиков — глаз с ресничками, у связистов — телефонная трубка, у санитаров — крест, у военкоров — ручка-самописка, у поваров — крест-накрест нож и вилка, у саперов — топорик и лопата.
Солнце, все лето без устали жарившее землю, под осень устало и едва греет. Деревца вокруг могилы Семи неизвестных печально кивают друг другу макушками. Они, как послушные солдаты, уже сменили зеленую форму одежды на желтую, осеннюю. И лишь дуб-упрямец не подчинился приказу генерала Осени. Стоит над могилой, как в карауле, в гимнастерке защитного цвета и важно побрякивает тяжелыми листьями-медалями.
— Смирно!
Голос у командира Юльки такой пронзительный и неожиданный, что один из флажконосцев, вздрогнув, роняет флажок. На него сердито фыркают, и он, подобрав драгоценную ношу, до дрожи сжимает древко.
Перед строем юнармейцев появляется «запасной полковник» Орел. Футбольный болельщик — он сам так всем представляется. Дмитрий Семенович в мундире, который делает его шире и выше, с орденами и медалями. Юлькин батальон только что сформирован, и «цапли», как уже успели прозвать юнармейцев в селе, построились, чтобы получить первое боевое задание. Какое — они еще не знают. Об этом им скажет командующий военно-спортивной игрой «Зарница», почетный гражданин города Наташина полковник запаса Орел. По уставу не положено, но лица ребят при виде веселого дяди Мити расцветают улыбками. Командир Юлька дольше всех сдерживается, но в конце концов не выдерживает — ухмыляется, вспомнив, как дядя, совсем недавно, разрешил спор двух мальчиков. Они оба хотели быть старшими в игре. Дядя Митя шел мимо и, узнав, в чем дело, спросил, кто из них знает команды. «Я», — сказал один мальчик. «Какие?» — спросил дядя Митя. «Ha-лево», «На-право», «Шагом марш», «Пли», — сказал мальчик. «А когда они подаются?» — спросил Дядя Митя. Мальчик смущенно развел руками. «Ну так вот, — сказал дядя Митя, — было такое дело. На фонарном столбе разбили лампочку. Во дворе в это время, кроме Вити и Мити, никого не было. Митя — старший, с него и спрос:
«Кто лампочку разбил?»
«Не знаю».
«Значит, ты».
«Не-е… Я только «Пли» командовал».
Ребята рассмеялись, а потом спросили, кому же из них командовать?
«Кому лампочек не жалко», — сказал дядя Митя и ушел.
…Командир Юлька усмехается и злится на себя и на других за то, что никто при виде «запасного полковника» не может сдержать улыбки. А разве им до улыбок сейчас? Разве это где-нибудь видано, разве это где-нибудь слыхано, чтобы солдаты, а юнармейцы-мальчики — все будущие солдаты, с улыбкой выслушивали приказ своего командующего? Командующий игрой «Зарница» полковник Орел, чего доброго, еще обидится, увидев сияющие лица.
И командир Юлька, сердясь, снова крикнула:
— Смирно!
— Вольно! — сказал Орел, подходя к юнармейцам, а дальше, к Юлькиному ужасу, повел себя совсем не по-уставному: раскинул руки, будто собираясь обнять всех сразу, улыбнулся и крикнул: — Здравствуйте, орлята!
Батальон отозвался грачиным гвалтом, но командующий Орел вдруг посуровел, и голоса смолкли, улыбки погасли. Командующий Орел сразу умел подчинять себе тех, кем командовал. Он вынул из мундира хрустящую бумагу и прочитал:
— «Приказ № 2 по пионерским гарнизонам города Наташина и села Стародуб.
В связи с проведением военно-спортивной игры приказываю:
командиру батальона города Наташина Спартаку Журавлеву — установить достоверность легенды о партизанском отряде «Суд Мазая»;
командиру батальона села Стародуб Юлии Цаплиной — установить имена солдат, похороненных в братской могиле Семи неизвестных.
Взоры юнармейцев обратились к чугунной ограде, за которой под красной звездой, в земле, спали семеро безымянных героев. В этих взорах была скорбь, но не было следопытского вдохновения. А легкий вздох разочарования, пронесшийся по рядам, окончательно убедил командующего, что его приказ встречен без энтузиазма. Он знал, почему: проникнуть в тайну могилы Семи неизвестных в Стародубе пытались давно и безуспешно — и дети и взрослые. Он тоже пытался. Начал с числа: почему семеро? Оказалось, никто не знает. Семеро, и все тут. Но ведь от кого-то пошло? Кто-то первый должен был знать, что семеро? Он долго искал этого «первого» и нашел. Оказалось, «семеро» пошло от бабки Алены — полуглухой, нелюдимой, живущей на пенсию колхозницы. Он кричал, спрашивая, бабка не слышала. Он пытался объясниться на пальцах, показывая то «крест», то «семерку», бабка не понимала. Тогда, не сходя с места, он написал ей письмо. «Уважаемая Елена Дмитриевна! Чем вы можете подтвердить, что в могиле под дубом похоронено семеро солдат?» Он хитро поставил вопрос. Не спросил, сколько. А спросил, чем она может подтвердить, что именно столько?
Бабка вдруг затряслась мелкой дрожью, перекрестилась и замахала на Орла руками: знать, мол, ничего не знаю, ведать, мол, ничего не ведаю. Орел, предупрежденный о нелюдимости бабки Алены, позвал на помощь деда Матвея, бойкого садового сторожа, притаившегося до поры до времени в сенях. Дед Матвей вошел, перекрестился на угол и осуждающе покачал головой. Наклонился к бабке и заорал в самое ухо:
— Ах, запамятовала! Сама надысь сказывала: семеро!!! — Бабка испуганно отшатнулась. — Божилась!!! — наседал дед, тыча пальцем в небо.
И бабка сдалась, подтвердила: да, семеро. Видела, как закапывали, пересчитала.
— Опять врешь! — крикнул дед-обличитель. — Не видела, а сама схоронила.
Бабка угрюмо молчала, как окаменела.