Улица становится нашей

В колонии все было иначе. Здесь его никто никуда не выбирал с целью исправления, не ставил в кредит «пятерок» и не поощрял его в мастерстве, если он этого не заслуживал. Только самому себе обязан был Санька тем, что был на виду, на примете у всей колонии. И это доставляло ему неведомое раньше удовольствие.

Короче говоря, добро и зло — вечные соперники в борьбе за человеческие души — занимали в Санькиной душе не одинаковое положение. Добро явно брало верх и — себе на уме — уже считало Саньку потерянным для воровского мира человеком, Вывод, если учитывать Санькино прошлое, несколько поспешный, но добро всегда доверчиво.

Наконец Чеснока выпустили.

— Прощай, сынок, — сказал ему начальник колонии, бритоголовый полковник Присяжнюк. — Доброго пути.

Человек, вышедший из тюрьмы, — а колония, хоть и детская, как ни крути, та же тюрьма, — многому учится заново. На него одинаково влияет как хорошее, так и плохое. К счастью, хорошего в жизни больше, чем плохого. Поэтому не так уж много правонарушителей снова оказывается в тех местах, куда попадают вопреки желанию.

«Позор тем, кто сюда возвращается», — вспомнилась Саньке надпись на воротах колонии. Но его это мало волновало. Санька возвращаться в колонию никогда не думал. Сперва полагаясь на свое воровское счастье, а потом, когда с прошлым, по меньшей мере в душе, было покончено, — на свою будущую трудовую честность.

Не его вина, что жизнь, в которой все еще есть плохое, дала ему сразу три подзатыльника и чуть не сбила с заданного в колонии курса.

Первый подзатыльник он получил, когда попытался переступить порог родного дома. Незнакомая женщина открыла дверь и, бросив на Саньку равнодушный взгляд, протянула:

— Чесноковы? Они здесь больше не живут. — И, предупреждая Санькин вопрос, добавила: — Адреса я не знаю.

Домоуправлению адрес Санькиных родителей также был неизвестен. «Выбыли в связи с переменой местожительства» — значилось в домовой книге.

Второй подзатыльник принадлежал школе в лице директора Алексея Ивановича. Пронзив Саньку острым взглядом, Алексей Иванович произнес всего лишь одно слово: «Вон!» Но это слово прогремело как орудийный залп и разнесло в щепки робкую Санькину надежду найти в школе участие в своей судьбе.

Третьим подзатыльником его наградили в отделе кадров одного завода, куда Санька сунулся, поверив объявлению.

— Учеников не требуется, — сказали ему прокуренные усы, занимавшие пост начальника отдела кадров, хотя объявление, висевшее у входа на завод, утверждало обратное.

Стемнело. Пора было подумать о ночлеге.

Саньку приютил шумный и людный в пору летних отпусков Киевский вокзал. Здесь, на широкой дубовой скамье, он встретил утро.

Проснувшись на новом месте, Санька некоторое время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к шумам окружающей жизни и стараясь сообразить, куда его занесла нелегкая.

— Носильщик! — донеслось откуда-то издали, и Санька понял: он на вокзале.

Мимо прочавкали резиновые сапоги. «Уборщица, — догадался Санька. — Сейчас гнать будут».

Он не ошибся.

— Граждане, уборка! — провозгласил строгий голос женщины.

Санька открыл глаза. Возле него, скосив на переносице седые брови, сидел длинный и тощий, как жердь, старик и зевал.

— Внимание, внимание, — затараторило станционное радио, — начинается посадка на поезд номер семьдесят шестой Москва — Зарецк… Внимание, внимание, начинается…

Тощий встал, подхватил огромную корзину и поплыл к выходу на перрон.

Санька тоже встал. Зарецк… Диктор назвал его родной город. Бабка… Да, там живет его бабка, которую он терпеть не может и к которой, несмотря ни на что, поедет, потому что больше деваться некуда. Ему надо купить билет и уехать в Зарецк.

Санька просовывает голову в квадратное отверстие кассы и просил один плацкартный до Зарецка. Он получает билет, садится в поезд и снова встречается с тощим стариком — тот ест курицу, раскинув над ней крылья седых бровей.

Пока поезд бежит, Санька, не заводя ни с кем знакомства, думает о своем.

Зарецк… Зарецк… Что-то больно сжало сердце. Зарецк не был для Саньки чужим городом. Там он родился, там, без матери. (Мать! Круглое, горькое подкатило к горлу, и Санька кашлянул, чтобы избавиться от этого непрошеного комочка жалости к самому себе. Нет у него матери…) …Там, без матери, он подолгу жил на бабкиных хлебах, пока мать с отчимом «устраивались» то в Одессе, то в Ленинграде, то в Москве.

Какая она сейчас, бабка? Санька попытался вспомнить ее глаза, нос, руки и не мог. Помнится лишь то, что оставляет злой или добрый след. Бабкины руки не оставили на его теле никакого следа: ни злого, ни доброго. Бабка относилась к нему с безразличием чужого человека. А ведь была своя, родная. Могла бы приласкать, могла бы, при случае, и затрещину влепить, если любя, если за дело. Не было ни любви, ни затрещины. Бабка терпела его, как прыщ на носу (сама не сгонишь, сам до поры до времени не сойдет), и каждую неделю наговаривала грамотной соседке письма Санькиной матери с требованием забрать сына по причине «бедственного положения и болезненного здоровья». Но бабка не бедствовала и не донимала врачей жалобами на свои недуги. Нужда, врачи и недуги никогда не переступали порог ее дома.

Раз возле Саньки, сидевшего на завалинке, остановились два веселых прохожих.

— Глянь-ка, — сказал один, толкнув другого, — вывеска.

— До-ход-ный дом баб-ки Матрены, — смеясь продекламировал его товарищ и, ответив тумаком на тумак, сказал: — Пошли скорей — опоздаем.

Это была, конечно, шутка — где они могли увидеть вывеску? — но смысла этой шутки Санька тогда не раскусил. Лишь потом, повзрослев, догадался, почему бабкин дом был назван доходным. Все, что в нем мычало, хрюкало, блеяло, гоготало, кудахтало, крякало, источало запах укропа, лука, огурцов, петрушки, жасмина, сирени, мяты, хрена, — приносило доход. Даже сибирский кот Дорофей, которого бабка за соответствующую мзду ссужала соседям. Санька не приносил дохода. Поэтому и не был любим ею.

Санька представил, какую скорбную рожу скорчит бабка при виде внука, и усмехнулся: «Пусть. Все равно пока деваться некуда, а там видно будет».

— Покушать не желаете? — Вопрос развеял образ нелюбимой бабки.

Санька поднял голову. На него в упор смотрели острые глаза старика.

Санька облизнулся и отвел взгляд от объедков.

— Ешь, — сказал старик и, протянув ему уцелевшее крылышко, спросил: — Звать-то как?

Пуговица

Они разговорились.

У каждой улицы свой характер. Есть улицы сонные, нелюдимые. Есть шумные и веселые. Такой в Зарецке была Ленинская улица.

Ленинская… Всего год звалась она этим именем, а смотри, как изменилась за минувшее время. Обула тротуары и мостовую в асфальт; опоясала палисадники ажурными зигзагами низенького штакетника; наставила везде разноцветных лавочек; привела из зарецких лесов зеленый выводок березок, елочек и дубков и расселила их вдоль тротуаров; разошлась и — была не была! — содрала с магазина невкусную вывеску «Кондитерские изделия» и повесила сиять новую, аппетитную, — «Лакомка». Жителям ничего, понравилось. Они, конечно, догадывались, кто стоит за спиной улицы, и по мере сил помогали отряду имени Юрия Гагарина в проведении операций, известных в зоне «Восток-1» под шифрами: «Осторожно, окрашено!» (разноцветные лавочки), «3-БЕД-З» (березки, елочки, дубки), «Радуга» (ажурный штакетник).

Шел август, и гагаринцы готовились к новой операции, названной ими «Праздником последнего воскресенья».

У Воронка хлопот полон рот, однако он не унывает.

Некоторое беспокойство доставляют ему девчонки, точнее, те из них, для которых всякая тайна — горячий уголек на языке. Так и хочется поскорее от нее избавиться. Впрочем, вряд ли девчонки захотят испортить сюрприз своим младшим сестренкам и братишкам. Значит, есть надежда, что и с этой стороны все будет в порядке. Вот только цветы… Своих у, гагаринцев нет. Оранжерею зоны они опустошили, когда встречали Германа Титова. Правда, биографы космонавта-2 могут сказать, что Герман Титов никогда не был в Зарецке. Пусть говорят. Воронку лучше известно, был у них знатный звездолетчик или не был. Да разве только Воронку! Вся улица видела, как, сопровождаемая почетным эскортом, пронеслась над Ленинской серебряная ракета с летчиком-космонавтом Германом Титовым на борту и приземлилась на концертной лужайке зоны. Пусть ракета была всего-навсего воздушным шаром, пусть не бесстрашные ястребки, а знаменосцы, горнисты и барабанщики отряда составляли его почетный эскорт, — все равно радость встречи была такой же настоящей, как если бы в ней участвовал подлинный Герман Титов, а не представлявший его на борту ракеты портрет космонавта.