Страница 11 из 33
Придя в село, Савка застал возле церкви уже много народу. Повесил свою пасху на ограду! как и прочие, стал возле и приготовился к торжественным и таинственным событиям. Его никогда до тех пор не брали к пасхальной заутрене — не в чем было, и он не представлял себе: как же совершится чудо превращения простой булки в святую? Как нужно вести себя человеку, чтобы заслужить это чудо?
Савка напряженно вглядывался в многолюдную толпу богомолов, стараясь найти в ней что-нибудь необычное, особенное. Но ничего такого не происходило.
Все было обыкновенно. Молодежь развлекалась между деревцами в церковной ограде; из мест потемнее слышался даже хохот и хихиканье. Мужики битком набились в церковную сторожку и так в ней курили, что дым столбом вырывался из двери, а сами мужики выходили из нее прокопченными насквозь и даже на улице оскорбляли Савкин нос греховным табачным запахом (в Савкиной семье никто не курил). Старухи дремали, сидя на паперти и клюя носом. А кто-то из ребят удосужился достать галку и двум-трем старухам ткнуть ею в лицо. Поднялся переполох, брань, крик.
Так прошел час, второй, третий…
Кражу чьей-то пасхи с ограды Савка воспринял уже с какой-то тупой удрученностью: все не то…
Но вот наконец ожидание кончилось. Началось богослужение. Савку так затиснули со всех сторон взрослые, что видеть ему ничего не пришлось. Слышно тоже было плохо: вперед он не пробрался, а до конца церкви старческого попова голоса не хватало. Слышно было только пение.
Голодный, уставший, разомлевший от духоты Савка рад был радешенек, когда служба наконец кончилась. Теперь должно было произойти то главное, таинственное, святое, ради чего Савка не ел два дня и что с волнением жаждал увидеть.
У столика со святой водой, возле которого стояли дьякон с кадилом и священник с кропилом, выстроилась длинная очередь богомольцев с пасхами в руках. Дьякон кадил, священник кропил, но что при этом происходило с булками, Савке не видно было. Когда подошла его очередь, у него от волнения занялся дух. Он подставил пасху под кропило и застыл столбом.
— Пятак, — захрипел дьякон.
— Где пятак?!. — Савка растерялся и остолбенел: пятаков нигде не было видно.
— Пятак клади, пятак, пятак, — все быстрее повторял дьякон, теребя его за рукав и указывая глазами на воду.
Тут Савка вспомнил наказ бабки: «За свяченье-то пятак уплати!» — вытащил из кармана пятак и бросил его от смущения с размаху в воду, обрызгав и попа и дьякона. Дьякон выпустил Савкин рукав, и на Савкину свежую душистую пасху полилась с батюшкиного кропила вода. Та вода, в какой лежал его грязный пятак… И множество других пятаков, вынутых из карманов юбок, штанов и грязных кисетов с махоркой. Пятаки опоганены махоркой. Значит, вода — тоже… Значит, и Савкина пасха теперь поганая…
Как во сне шел Савка домой, переживая свое второе и окончательное разочарование в божьих чудесах. В маленькой душе носилась большая буря и злорадно срывала с нее обрывки липкой религиозной паутины. Опустошала храм. Потрясала, рушила мечты о святости.
Придя домой, Савка молча поставил на стол пасху, скучно похристосовался со всеми и молча сел, не прикасаясь к пасхе. Бабка в хлопотах ничего не заметила, а отец сразу учуял неладное:
— Что с тобой, сынок: обидел тебя кто или что случилось?
Савка весь встрепенулся, вскочил и выкрикнул срывающимся голосом:
— Ничего не случилось, а пасху не ешьте: она не святая, а поганая!
Долго никто не мог ничего понять в перемешанном со слезами рассказе Савки. Первый разобрался в нем отец и, погладив его по голове, тихо сказал:
— Мал, а присмотрелся. Ну, забудь об этом. А больше тебе пасхи уж не святить…
И отцовы слова сбылись. Пятьдесят пять лет прожил после того Савка, а пасхи больше никогда не святил.
Глоточная
Лето пронеслось, как всегда: трудное, а быстрое, вихревое…
На этот раз Савка пас свиней у соседнего барина Маслова.
Трудное это дело — свиней пасти. Свиньи куда озорней коров. Корова идет себе напролом, а все же особой прыти не проявляет, и догнать ее легко, если она, скажем, в овес норовит. А свинья несется галопом. Да не в одиночку, а и все стадо за ней. Мчится в огород свиная ватага, а за ней ребячья: пастушата. Савка за главного ходил, да четверо помощников у него было. Дубасят ребята палками по жирным свиным бокам, а тем хоть бы что! Жиру-то на них на четверть: разве пробьешь? Знай себе роют пятачками огород! И пока их выгонят — они уж половину его вспашут. Вот все и пропало, что росло!
А был у Савки случай и похуже с теми ж свиньями.
Купали пастухи свиней в речке, да, знать, далеко загнали. Хряк-то один жирный-прежирный возьми да и захлебнись! Как увидел Савка, что он пузыри пускает, кинулся за ним в речку, тащит, спасает, а в хрячище-то восемнадцать пудов!
Тут еще и другие свиньи завизжали: от страха, что ли? Кинулась прочая детвора их к берегу подгонять. А Савка все с хряком возится. Визг, крик, брызги… Потом выбились оба из сил и с головкой скрылись…
Савку в ту же минуту подпаски вытащили, а хряка нет.
Тут и барин подоспел: сказали ему. Ждал «утопленник», что начнет с него барин за хряка убытки взыскивать, но нет: не взыскал. Ногами потопал, шибко покричал — только и всего. И осенью расплатился чин чином: по договору.
Так что летом этим Савка остался доволен.
А вот зима наступила лихая. И не голодом лихая, не морозами. Все это — дело привычное.
А пришла в деревню страшная гостья — болезнь глоточная!. Давно она сюда не заглядывала: при Савкиной жизни ни разу еще.
Кинулся за ним в речку, тащит, спасает…
И начала эта болезнь ребят душить: распухнет в глотке — ни глотнуть, ни дыхнуть — и задыхается больной. Из двора во двор прошлась, проклятая. И где побывала — там уж гробы готовят: где один-два, а где поболе. Наберется гробов порядочно — зовут попа из соседнего села, своего нет, тащат тогда гробы из каждого дома к кладбищу, а в них — Петьки, Ваньки, Машки… Поп всех зараз отпевает, и зарывают ребят в могилу, Воют матери и бабки, клонятся с горя отцовские головы, а как помочь беде, не знают. Докторов по деревням не водится; ближняя больница — тридцать верст. Попробовала было одна мать ребят туда свезти, погрузила четверых в сани, утеплила, укрыла как следует и повезла. А тут — метель. Все пять часов в пути мела. Доехала мать, открыла ребят, а двое уж мертвые, задохнулись дорогой. А двое других вскоре в больнице померли.
Обезумела с тех пор Агафья. Дома не живет, все бегает и кричит. Через месяц пропала. Замерзла в яру, весной нашли.
После этого случая все окончательно уверились, что доктора ни к чему: знахарка лучше. И ходит по избам знахарка. От больных к здоровым. В одной и той же одежде. Кропит по больному и по углам «святой» водицей, а с одежды да рук заразу рассыпает.
Впрочем, и без нее в переносчиках заразы недостатка нет. Умер ребеночек, соседки идут к нему «прощаться». И детей ведут: «Поди с дружком простись».
И целуют, прощаясь, мертвую ручку или венчик на лбу. А там, глядишь, и эти дети валятся, что прощались.
Много детей умерло, а переболели почти что все.
Пришел черед, и к Ермолаичу заглянула в избу лихая гостья. Свалила ребят одного за другим, начав со старших. Мечутся ребята в жару, хрипят, задыхаются. Бабушка, и без того неразговорчивая, замолчала совсем. Только руки и голова ее работали неустанно.
Чем ребят пользовать? Как лечить?
Вспомнила: раньше кое-кто из баб керосином детей пользовал — помогает, говорили.
Тотчас вынула из сундука заветный холст, на ее смертную пелену и прочие похоронные расходы заготовленный, и подала его отцу:
— Снеси Кирейке-лавочнику: проси керосину отпустить.
А сама принялась собирать старье холщовое помягче, мыть, кипятить, сушить. Потом нарезала старье на полосы, вымочила их в керосине и обмотала ими больные горлышки.