Изгнание

Трудна и опасна жизнь геолога. Однажды он с поисковой партией неделю шел по тайге без крошки хлеба, питаясь ягодами и корнями съедобных растений. В другой раз их нагнал лесной пожар и спасла речушка: они лежали в воде, высунув наружу рты и носы, а вокруг ревело и сверкало пламя и метался удушливый дым… А горные обвалы и грозы, а шторм на Байкале, перевернувший их лодку, а бегство от разъяренной медведицы, на берлогу которой он нечаянно наткнулся… Сколько раз его жизнь висела на волоске, сколько раз сердце, казалось, разорвется от усталости, лишений и страха! Но все проходило. Он был отходчив и со смехом вспоминал рискованнейшие минуты жизни. Он был беспечным и веселым человеком. Ни изнурительные переходы, ни студеные метели, ни осенние дожди не могли погасить блеска его черных глаз, не могли заглушить его смеха и сокрушить полноту. Он с детства не мог терпеть толстых и жирных и, однако, сам решительно не мог похудеть. Низенький, проворный, крепкий, он, как заведенный, сновал по жизни и целиком оправдывал свою фамилию (в школе его звали Жучок). Во всех своих походах он чаще всего имел дело с бессловесными скалами, деревьями и реками. Он привык общаться с простым народом — ольхонскими бурятами-рыбаками, проводниками и охотниками, — и его речь была пересыпана словами этих людей, которых он любил больше всех на свете. И, попав на ученый совет, он, неукротимый бродяга и «полевик», чувствовал какую-то странную скованность. И поэтому нельзя сказать, чтобы при всей практической ценности своих докладов он производил сильное впечатление на кабинетных мужей науки своими бесчисленными сибирскими «однако» и такими простонародными словечками, как «давеча» и «шибко». И его одежда никогда не отличалась элегантностью. Галстук ему мешал дышать, и он стал отлично обходиться без него, хотя кое-кто это считал разгильдяйством; шляпа его конфузила, и он носил простецкую кепчонку, и… — а это именно являлось самой прямой причиной его сегодняшней грусти — он до сих пор был холост.

Ему очень нравилась лаборантка кафедры полезных ископаемых Ирина — легкая и тоненькая, в модном бежевом костюме с открытыми руками. Но у него были толстые щеки, смешная суетливая походка — он не шел, а катился, — грубоватый голос, и, глядя в его крошечные, медвежьи глазки, глубоко утонувшие в мясистом лице, она, очевидно, и не подозревала, что он думал о ней. А Жук часто и много думал о ней. О ней — и больше ни о ком. Жениться на ком-нибудь другом было не очень трудно. Но не жениться же только потому, что тебе скоро стукнет сорок лет… Скоро к Ивану Савельевичу приедет этот Димка, сорвиголова, а вот к нему, научному руководителю экспедиции, некому приехать…

Утром после завтрака — а завтракали прямо перед палатками за грубо сколоченным из досок длинным столом — Иван Савельевич выложил из кармана письмо.

— Нацарапал, — сказал он с видом полнейшего равнодушия, но Жук-то хорошо разбирался в людях.

— Эй, Сизов, — крикнул он, — письмо готово!

— Есть! — ответил Сизов.

Он до университета служил в пограничных частях, донашивал в экспедиции армейскую форму, и в его речи и манерах еще чувствовался военный человек. Сизов с полуслова понял Жука.

Ждать, пока придет с продовольствием моторная шаланда и увезет письмо, — долго. Сизов был энергичным парнем и, как все, любил Ивана Савельевича, и любил не потому, что тот являлся его начальником, а потому, что его было за что любить.

— Сегодня отправлю на катер. — Сизов спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки и вместе с практикантами и рабочими (их звали проходчиками) ушел в сопки, на линии, где рылись глубокие канавы, из которых и брались пробы известняка.

Прошла еще неделя, и вот наступил памятный день. Палаточный городок лениво просыпался, над сопками висели клочья молочного тумана, на траве и мягкой хвое лиственниц блестела роса, и одна только повариха Люся давно уже хлопотала над каменным очагом, на котором стояли закопченные котлы и чайники. И вдруг на весь лагерь раздался ее испуганный голос:

— Шаланда!

С моря донесся едва уловимый стук мотора. В палатках стали распахиваться брезентовые дверцы. Минут через десять почти вся экспедиция, в том числе и экспедиционная лайка Тарзик, стояла внизу, на гальке, и смотрела, как медленно увеличивается в размерах шаланда — большой крытый баркас с маленькой лодкой на буксире.

Иван Савельевич, смотревший в бинокль, дрогнувшим голосом сказал:

— Вижу Димку…

Метрах в ста от берега шаланда встала на якорь, и от нее отвалила лодка. Видя, как оживленно засуетились люди, как посерьезнело у начальника лицо, зависть еще сильней кольнула Жука, и он незаметно вздохнул.

Когда лодка была метрах в сорока от берега, можно было отчетливо увидеть этого мальчишку, этого легендарного Димку, который вызвал столько разговоров в экспедиции за последнюю неделю.

А он, кажется, и впрямь был молодцом. Он в полный рост стоял на носу лодки и размахивал обеими руками, словно дирижировал оркестром, и в этой позе чувствовалась уверенность, точно Димка заранее знал, какую царскую встречу устроят ему члены этой байкальской экспедиции. Он прочно стоял на качающейся лодке и не боялся свалиться в воду, хотя моторист Женя, сидевший на веслах, греб изо всех сил и лодка летела стремительно.

На Димке была ученическая фуражка, синий суконный костюмчик и красная клетчатая ковбойка с выпущенным поверх пиджака воротничком. Его краснощекое лицо улыбалось во весь рот, и он ничуть не смущался, хотя, кроме отца, знакомых на берегу не было. И это очень понравилось Жуку. «Мальчишке не больше тринадцати, — подумал он, — а характер уже виден — независимый, самостоятельный!»

— У-р-р-а! — закричал Димка, и не успела лодка коснуться носом берега, как мальчишка изловчился, прыгнул и попал прямо в объятия отца.

Никто не обратил внимания на моториста Женю, никто не помог ему вытащить лодку на берег, потому что все сорок человек обступили начальника с сыном. Женя скромно стоял в сторонке с Димкиными вещами в руках — небольшим рюкзаком, чемоданчиком и узлом — и ждал, когда наконец на него обратят внимание. А возня, возгласы вокруг мальчишки не умолкали, и из этой толпы возвышалась голова Ивана Савельевича.

Только на глухом, безлюдном берегу могут взрослые люди так встречать какого-то там мальчишку, приехавшего из Иркутска…

Наконец гам умолк, толпа расступилась, и все могли рассмотреть мальчишку рядом с отцом. И первое, что бросалось в глаза: он был абсолютно не похож на отца.

Иван Савельевич — огромный, но сутулый, с впавшими щеками. Димка же был здоровяком, каких поискать. Его тугие гладкие щеки пылали румянцем, белозубый рот задорно приоткрыт, маленький короткий нос сидел на лице как-то ловко и вызывающе, а глаза смотрели напористо и прямо, и были они жгуче-зеленого цвета. И все лицо улыбалось, и, глядя на Димку, все улыбались и не могли не улыбаться — столько здоровья, света и веселья излучал этот крепко сбитый мальчишка.

Когда наконец все двинулись к лагерю, моторист, тащивший сзади Димкин груз, передал начальнику запечатанный, но без марки конверт. Иван Савельевич спрятал его в карман, спохватился и стал разгружать Женю: рюкзак понес Димка, остальное — отец.

Как только мальчишка по тропинке взбежал на широкую террасу, где находились две улицы палаток, очаг, сложенный из камней, стол и несколько одиноких лиственниц, он вдруг швырнул на землю свой рюкзак, и никто не успел и глазом моргнуть, как мальчишка колесом прошелся по траве. Потом перекувырнулся через голову, без помощи рук вскочил на ноги и с быстротой кошки, удирающей от собаки, полез на лиственницу. «Эх, и давно же мальчишка, видно, не был на природе!» — подумал Жук, глядя на лиственницу. Ствол был совершенно голый — ни сучка, ни бугра, — но Димка карабкался легко и ловко, быстро перехватывая руками толстый ствол.

— Циркач, — одобрительно сказал Жук, поднимая Димкин рюкзак.

— Не говори! — застенчиво отозвался начальник и, словно в оправдание, добавил: — Просто не по дням, а по часам развивается мальчик. Каждый раз приезжаю из экспедиции и не узнаю… Это, брат Кеша, мы с тобой мало изменяемся и потихоньку тащимся к старости, а он…