Второе дыхание

Один из солдат, сидевших поодаль, встал и принялся разматывать что-то непонятное, похожее на рыбацкую сеть. Потом он долго и въедливо что-то заколачивал в дерево. Жора вдруг понял: предмет, похожий на сеть, — обыкновенный гамак. Денщик упорно вколачивал железо в неподатливое дерево, стараясь во что бы то ни стало привесить гамак, вероятно, украденный на брошенной хозяевами даче.

«Гамак! — возмутился Жора. — Гамак! Вот сволочь!» — И в эти три слова вошло все, о чем он думал и что он чувствовал.

Гамак был осколком мирной жизни и напомнил о днях, когда на свете существовали дома отдыха, дачники в парусиновых костюмах, девушки с волейбольными мячами и теннисными ракетками — вся та особая атмосфера молодости и счастья, которая бывает только при очень хорошей, очень счастливой жизни…

Постепенно в лагере стихло. Офицер с сумкой отдал последние распоряжения и ушел спать в гамак. Жора видел, как денщик укрывал его плащом. Остальные улеглись у костра, подстелив под себя плащ-палатки.

Наступила полная тишина. Кругом повисла синяя звенящая тьма. Вдалеке под несильным ветром еле слышно шумел лес. Настойчиво и однообразно кричала ночная южная птица. Теперь на поляне шагал только один солдат. Это был внутренний часовой, даже не часовой, а нечто вроде дневального. Жора точно знал, что все внешние посты он благополучно миновал и сейчас находится почти в центре лагеря.

Часовой ходил, будто заведенный. Десять размеренных шагов вправо, автоматический поворот, десять размеренных шагов влево. Сухая выгоревшая трава тихо хрумкала под его сапогами.

Часовой расхаживал между костром и Грузиновым. Гамак висел дальше. Нечего было и думать, что к нему удастся проползти незамеченным.

Жора решил снова обогнуть часть поляны и зайти к гамаку с противоположной стороны. Это было невероятно трудно — сделать огромный крюк в самом сердце спящего лагеря, но когда он, наконец, достиг намеченного места, стало ясно, что самое сложное еще впереди. До гамака было на глаз метров сорок. До костра, за которым ходил часовой, — еще около двадцати. Теперь, на фоне огня, гамак виднелся совершенно отчетливо. Было видно и другое: между гамаком и Грузиновым стояла раскинутая плащ-палатка. Раньше, сквозь костер, она была незаметна.

Жора задумался. Если он не видел этой плащ-палатки из-за костра, значит, сейчас он не виден часовому. И действительно, тот исчезал всякий раз, когда оказывался на одной линии с Грузиновым и костром. Свет костра ослеплял. То, что делалось за пламенем, оставалось скрытым и для Грузинова, и для часового. Значит, нужно ползти прямо на свет костра, пользуясь моментами, когда часового заслоняет пламя.

Вся беда в плащ-палатке — миновать ее не удастся. Но зато Жора понимал, что первую половину пути она будет скрывать его от часового. Значит, пока что самое главное — это не разбудить спящих в палатке. И Жора осторожно выполз из кустов. Прижавшись к земле, он стал ладонями нащупывать все, что могло хрустнуть или зашуршать. Прошлогодние сухие листья чуть-чуть повлажнели от скудной ночной росы и не шумели под его телом. Поляну покрывала короткая, выжженная июльским зноем трава. Травинки кололи руки и лицо и, что было еще неприятнее, шелестели, цепляясь за одежду и сапоги. Шелестели они совсем тихо, вероятно, в двух шагах никто бы не расслышал этого звука. Но каждый, еле заметный шорох, казался теперь Жоре оглушительным выстрелом. И он слегка приподнимал тело, чтобы не цепляться за проклятую траву.

За полчаса он одолел двадцать метров до плащ-палатки.

Прислушался. В палатке было тихо. Все спали. Короткий отдых — и снова: правая рука вперед, левая нога согнута в колене; левая вперед, правая нога согнута; позади еще пятьдесят сантиметров.

Теперь приходится ползти урывками, когда часовой скрывается за ярким пятном света; как только он показывается из-за костра, Жора каменеет, вжимаясь в землю.

В таком напряжении прошел почти час. И когда, наконец, Жора очутился под гамаком, он почувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым и сразу постаревшим. На миг он приник головой к земле.

Но он был молод и силен и быстро пришел в себя.

Он ввинтил в гранаты запалы и разложил их тут же, в траве под гамаком. Расстегнул кобуру и медленно, миллиметр за миллиметром, взвел курок. Сунул пистолет за пазуху. Вытащил из ножен знаменитую финку. Затем закрыл рукой глаза, чтобы привыкнуть после костра к темноте. И только после этого перевернулся на спину.

Гамак висел невысоко — примерно в метре от земли. Жора увидел сумку — не всю сумку, а ее край. Он осторожно просунул сквозь сетку палец и потрогал гладкую кожаную поверхность. Нечего было и думать вытащить сумку, прорезав гамак: она была надета через плечо, а до ремней ножом не дотянуться.

Прирезать немца? Но все в нем восставало против убийства спящего человека, хотя бы и фашиста. Впрочем, Жора сумел бы побороть эту слабость, но дело было не только в этом. Полтора Ивана финкой молниеносно снимал часовых; те не успевали пикнуть. Жора этого не умел. Он знал, что промахнется.

Оставалось единственное. Выждав момент, когда часовой вновь скрылся за костром, Жора бесшумно выпрямился и наклонился над спящим. Он коснулся сумки и ощупью принялся искать ремень. Наконец, нашел и легонько провел по нему лезвием финки. Второй конец уходил под плащ, которым был укрыт немец. Жора слегка потянул. Ремень чуть-чуть поддался. Жора потянул еще раз. Ровное дыхание спящего перешло в тонкий прерывистый свист. Свист оборвался на предельно высокой ноте. Пробормотав что-то невнятное, немец повернулся, придавив сумку.

Дыхание эсэсовца снова стало спокойным и ровным. И Жора опять легонько потянул сумку. В ту же секунду офицер спросил ясным, совсем не сонным голосом:

— Вер ист да?[1]

— Сумку! — сказал Жора от неожиданности. — Пусти сумку, гад!

Дальнейшее произошло молниеносно. Взгляд в сторону часового. Часовой, пока еще не спеша, направлялся к гамаку. Внезапно офицер рывком сел и торопливо зашарил у пояса. Жора изо всех сил рванул сумку и трижды выстрелил в упор, в черный провал рта.

— Ждем еще четверть часа, — сказал Вихман, когда стре́лки показали два. — Они вернутся.

Моряки молчали. Взрывы — один за другим два взрыва гранат, потом третий — прозвучали почти час назад. И сразу же бешеная стрельба.

— Еще пять минут, — сказал Вихман, глядя на неумолимые стрелки.

Пять минут прошло. Пять коротких и в то же время невыносимо долгих минут.

— Еще три, — упрямо сказал Вихман. — Еще три минуты.

Наконец, он поднялся.

— Больше ждать нельзя.

В ответ что-то зашуршало и из кустов послышался голос Жоры:

— И не надо, клянусь жабрами акулы!

Оба разведчика стояли радостные и возбужденные, и даже обычно невозмутимый Дементьев с трудом сдерживал дыхание.

— …Рванул сумку, — захлебываясь, рассказывал Грузинов, — из пистолета в упор — и за гранаты. Кормовая — огонь! Одна! Вторая! Подарок фюреру от партизана Жоры! Фрицы прямо взбесились. Мечутся, как тараканы на сковородке. Ну, я прихватил с гамака плащ, ставлю паруса и ходу. Сначала иду параллельным курсом, рядом с фрицами. Потом чувствую, нам не по пути, поворот фордевинд и жму на Колю. Добежал, а Коля из главного калибра как по ним шарахнет! Чтоб мне не видать Чер… — хотел закончить Жора свой рассказ, но вдруг осекся и замолчал.

— Ну, чего же ты? — спросил из темноты Полтора Ивана, тот самый Полтора Ивана, чьих насмешек Жора боялся больше всего на свете. На этот раз в его голосе не было и тени иронии, но Жора тихо и смущенно ответил:

— Да я ничего… Просто мне лес… ну все равно, что вам Черное море!..

Через час начнет светать, а от Вихмана никаких известий. Всю ночь никто не сомкнул глаз. Всю ночь командир соединения просидел, прислонившись спиной к дереву и сжимая ладонями виски. Кругом — тяжелое молчание. Молчит даже комиссар.

1

Кто это? (нем.)