Страница 24 из 57
Безысходность каменной черной стеной с беззвучным громом встала перед глазами. И заслонила от них весь белый свет. Медленно, как змея от голода после недельной спячки, в груди проснулась и, шипя угрожающе, развернулась тугими кольцами злоба.
Фортунат вонзил, как пилум в печень врага, лопату в бурую землю.
…И снова взошло утро.
Сколько людей родилось в это светлое утро, возвестив с петухами вместе его наступление, и сколько их навсегда закрыло глаза.
Люди о чем-то хлопочут, живут, умирают от старости или оружия, продают, предают, богатеют, беднеют, воруют и веруют, кто во что, лгут, измышляют множество каверз и преследуют хищно друг друга, дают обещания и забывают о них, а солнце, как всегда, восходит в положенный час.
И никакой библейский Иисус Навин, не говоря уже о проконсулах, консулах, императорах и диктаторах, не в силах его остановить.
Ведь человек, со всей своей мощью, способен причинить вред лишь себе и земле, которую топчет, и воде, которую пьет, и воздуху, которым он дышит…
Против солнца человек ничто. Меньше даже, чем пылинка…
— Болит? — Эксатр ощупал Крассу холодную голову.
Он с силою, как проверяют арбуз на спелость, размял ему темя, затылок, лоб и виски и туго затянул белоснежной льняной повязкой.
Чтобы снять остаточный кашель, накормил проконсула натощак редькой с медом.
— Теперь ты уже совсем здоров…
Явился, весь в регалиях, нарядный и гордый, военный трибун Петроний.
— О достославный! Римское войско желает тебя лицезреть…
«Угодник есть угодник, — с усмешкой подумал Эксатр. — И язык у него соответствующий, торжественно-раболепный, угоднический. Все как следует быть! Одного не понимают угодники: что, прибегая не к месту к высокому слогу, они невольно выдают ничтожность лиц и событий, о которых толкуют. Истинно значительное, утверждая себя делами громкими, не нуждается в громких словах».
Петроний принес в складках плаща утренний холод — Красс чихнул.
— Утри нос, о достославный, — смиренно заметил Эксатр. — Нехорошо. Внизу тебя ждет великий триумф…
Военный трибун между тем развернул плоский узел. В глаза проконсула больно ударил яркий узор.
— Откуда? — поразился Красс.
Он встряхнул и расправил тунику, затканную пальмовыми ветвями, затем извлек шитую золотом тогу. Толстые пальцы заметно тряслись. Петроний — где он добыл? — доставил одежду, в которую, по обычаю, облачается триумфатор.
Эксатр заметил ядовито:
— Хе! В обозе у Идиота, если хочешь, можешь купить даже царскую тиару.
Проконсул строго одернул:
— Замолчишь ты когда-нибудь?
— Уже молчу!
— Без решения сената?.. — Проконсул озадаченно провел ладонью по драгоценной ткани.
И взялся за нее так крепко, что уже никакой сенат не смог бы вырвать у него эту заветную тогу.
— О великий! — вздохнул военный трибун. — Разве ты сам не сенат?
— Хотя бы… по решению военного совета, — колебался проконсул.
— Уж тут я сам военный совет!
— И вправду, — кивнул мстительно Красс, вспомнив, как ему отказали после победы над Спартаком даже в малом, пешем триумфе, называемом «овацией».
Белую повязку Красс не снял с головы. Как он заметил, взглянув в полированное серебро круглого зеркала, она очень шла к его загорелому лицу.
…Площадь могла вместить три когорты. Они и выстроились по трем ее сторонам, под Священным холмом и у стен общественных зданий. Те, что вчера вели бой и захватили город. Ни звука, как будто здесь и нет никого.
Каменный Зенодот, склонив белую голову, с недоумением взирает на связки железных цепей у себя на плечах, на руках. У себя и у потомка своего Аполлония, который на середине рыночной площади, вскинув белую голову, с горькой печалью глядит на Зенодота.
В этом камне — душа его предка. Аполлоний знает, что было, что есть и что будет. И оттого на душе у него камень тяжелый. У тех, у кого нет души, камень за пазухой…
Проконсул звучно крикнул со ступеней:
— Сальвете! Здравствуйте, воины.
— Са-а-а!.. — взревела площадь. Солдаты вскинули копья. — Са-альве…
Заскрежетав, натянулись цепи, с жестким звоном расправились звенья, — и Зенодот с грохотом рухнул на площадь.
И кончилась вместе с ним летопись старого поселения. Над обломками взметнулась тонкая белая пыль.
Голова откатилась к ногам Аполлония, — он сложил вместе ладони и низко поклонился ей. И в тот же миг на голые плечи стратега с треском лег кровавый рубец от бича. Старик резко выпрямился и стиснул зубы…
— Бу-у, — загудели буцины.
Перед Крассом поставили золоченые носилки на высоких ножках — видно, из храма Артемиды — с лакированным легким креслом — из дома Аполлония.
Петроний, как божеству, поклонился проконсулу и сделал обеими руками приглашающее движение.
Над полем, над войском неслось громкое, протяжное: «Сальве! Са-а-а…»
Грифы, что слетелись с окрестных гор к зловонному оврагу, тяжело взмыли к небу и с досадой закружились над четким строем когорт. Как непременный атрибут военного успеха. Те внизу, эти сверху. Вековечное содружество…
Все заметили повязку на голове проконсула:
— Ранен…
— Сражался в первых рядах…
— Герой…
— Себя не жалеет, хоть и старый…
Не весь легион вчера воевал, многие не знали о ходе событий.
Эксатр шепнул Мордухаю — они шли позади в свите проконсула:
— Постарались Петроний с Октавием! Не зря носились весь вечер из когорты в когорту, затевали у костров беседы. Ну, Петроний понятно, из-за чего хлопочет. Он хочет стать легатом. Но зачем лезет из кожи Октавий?
— Мэ-э?
— Не хочет перестать быть легатом?
— Гы-ы! Хэ-хэ…
За носилками триумфатора, прикрепленный к ним цепью, шатаясь, брел Аполлоний — ликторы Красса гнали его, мерно бичуя.
Солдаты плевались:
— Негодяй!
— Преступник…
— Напал на наших…
— Истребил центурию…
По обнаженному телу стратега хоть Эвклиду учись: оно так густо, косо, вдоль и поперек, исхлестано прямыми линиями, углами, ромбами и квадратами. Впрочем, не выйдет — как чертежи на листе размывает вода, они у него на коже размыты кровью.
Аполлоний не кричит, не плачет. Гордый старик. Вместо молитв он читает стихи Гесиода:
Все готово к торжеству.
Врыт над оврагом «трофей» — высоченный ствол дерева с вражескими щитами, обломками мечей и копий на коротко обрубленных суках.
Сбит и увешан коврами, венками помост для триумфатора.
И установлен крест — столб с перекладиной для Аполлония.
Знакомое сооружение. Шесть тысяч мятежных рабов повесил Красс на таких крестах, одолев Спартака, вдоль дороги, ведущей из Рима в Капую.
…Проконсул неторопливо взошел на помост. Никогда не следует спешить на глазах у толпы. Великие люди — особые люди, и ходят они по-особому.
Зазвенел, срываясь от волнения, голос Петрония:
— От имени римского войска! — Он высоко воздел руки с венком из листового золота, сработанным под лавровый. Тоже, видно, из храма Артемиды. — Объявляю тебя, Марк Лициний Красс… императором!
И благоговейно возложил венок на голову Красса.
Красс подобрал и туго сжал обвислые губы и пуще выпятил нижнюю челюсть. Чтобы придать себе еще большее сходство с царем Эвтидемом, изображения которого он видел на старых греко-бактрийских монетах. И с кем, как говорили, он имел в лице немало общих черт.
Но тут у него в носу вновь нестерпимо запершило. Красс громко, на весь легион, с воплем чихнул, содрогнувшись, и тяжелый венок резко сполз набекрень.