Саша Чекалин

Чернецова, приветливо кивнув ребятам, торопливо прошла к себе в кабинет. Витюшка, Генка и Славка прошмыгнули за ней.

— А нас почему не мобилизуют? — срывающимися от волнения голосами дружно заговорили они, подвигаясь вперед. — Почему на нас, пионеров, мало обращают внимания?..

Дальше Саша не слышал. Витюшка сердито захлопнул, дверь перед его носом.

— Ого! Боевые орлы, — засмеялся Алеша. Комсомольцы, переглядываясь, улыбались, всех развеселил петушиный задор пионеров.

Саша решительно открыл дверь.

— Мы уйдем с нашими войсками, — обиженно говорил Генка. — За людей нас не считают. Какие же мы пионеры…

Чернецова, засунув руки за ремень гимнастерки, нетерпеливо хмурила брови, но в глазах ее мелькали веселые искорки.

— Вижу, по одному делу? — спросила она, взглянув на Сашу и его приятелей. — Работы себе не найдете? А сейчас колхозники из нашего района скотину эвакуируют. Чтоб помочь на переправе — не догадались?

— Мы хоть сейчас, — оживленно загалдели пионеры, — был бы только приказ райкома.

— Мы тимуровцы, — объяснил Витюшка, — у нас военная дисциплина…

— А потом опять придем к вам… — угрожающе заявил Генка, устремляясь вслед за приятелями.

Комсомольцы стояли, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Чернецова подошла к ним.

— Есть решение райкома комсомола, — она посмотрела каждому в глаза, — Чекалин, Клевцов, Ильин… остаются здесь…

Неожиданно за окном затрещала ружейная перестрелка. На небольшой высоте из облаков вынырнули три огромных темно-серых вражеских штурмовика и, пронзительно завывая, промчались над крышами домов.

Бомбить город они не стали и улетели дальше, за реку. Но поднявшаяся на улице паника улеглась не сразу: по дощатым тротуарам бегали какие-то растрепанные женщины-беженки, разыскивая своих детей. Из подъездов домов настороженно выглядывали люди.

— Проклятые!.. — грозили они кулаками в сторону улетевших фашистов.

Пожилая женщина в рваной жакетке, опустившись на ступеньки крыльца, исступленно зарыдала…

Выйдя из райкома, ребята увидели: из жителей все, кто мог, уходили и уезжали с войсками. Те, кто оставался, суетливо прятали свои вещи на задворках, — снимали занавески с окон, меняли обстановку, вытаскивая с чердаков и сараев старую, ломаную мебель, стараясь сделать свои жилища как можно более мрачными, неприглядными. Даже малыши носились со своими игрушками и тоже прятали их кто в сарае, кто в застрехе под крышей, на чердаке.

На площади у памятника Ленину стоял смуглолицый Гриша Штыков и смотрел на проходившую по улице колонну автомашин. Штыков работал и жил недалеко от Саши, на Пролетарской улице.

— Ну, ребята, уезжаете? — спросил он. Карие глаза его, смотревшие всегда с затаенной грустью, теперь глядели как-то по-особенному. Была в них сила и гордость.

— Мы не уезжаем, — отозвался Митя.

— Мы не бегаем от фашистов, — добавил Алеша.

— Значит, поживем, — сказал Штыков, внимательно посмотрев ребятам вслед.

— Неприятные разговоры ходят про Штыкова, — сообщил Саша. — Дали ему в райкоме комсомола какое-то поручение. А он наотрез отказался, якобы не по силам ему. Тогда ему предложили отдать комсомольский билет. Штыков бросил свой комсомольский билет на стол и с издевкой заявил: «Теперь я не комсомолец. Можно уходить?» И ушел.

— Вот паразит-то!.. — возмутился Митя.

— Может быть, просто так болтают… — поспешил добавить Саша. — Что-то на него не похоже.

Митя и Алеша пошли домой, а Саша направился к мосту на переправу и поспел как раз вовремя: на противоположный берег перебиралось песковатское стадо. Огромный колхозный бык белой масти, с черными подпалинами на боках и на спине хрипел, рыл ногами землю и ни за что не хотел идти в воду, не подпуская к себе погонщиков.

— Ну, окаянный мучитель… оставайся здесь! — чуть не плача, кричала Тоня. Светлые косы у нее растрепались, беленький платок с головы съехал на плечи.

Саша решительно подошел к быку.

— Мартик!.. — Саша протянул руку, погладил быка по толстой, в складках шее.

Мартик остановился как вкопанный, наклонив рогатую голову и перестав хрипеть.

— Мартик ты мой… хороший Мартик… — Саша смело обнял быка за шею, посмотрел ему в налитые кровью глаза. — Ты узнал меня, Мартик? Эх ты, глупыш!

Бык поднял белую с черным пятном на лбу голову и лизнул Саше руку.

— Ну, пойдем, Мартик. — Взяв быка за ошейник, Саша повел его к реке. За ними двинулось все стадо.

Не раздеваясь, как был в ботинках, в одежде, только сбросив пиджак, Саша вошел в воду. Бык, покорно мотая лобастой головой, шел за ним.

На противоположном берегу Саша в последний раз ласково потрепал быка по шее.

— Ну, Мартик, не дури. Веди себя хорошо, понимаешь?

Бык тяжело, словно прощаясь, вздохнул, лизнул Сашу в лицо шершавым теплым языком и, тяжело покачиваясь, пошел вместе со стадом, поднимаясь на покрытый серыми кочками и желтеющими кустами склон.

Тоня, Филька Сычев, Козел и другие песковатские ребята окружили Сашу. Они были выделены от колхоза погонщиками.

— Остаешься, Шурик? — спросила Тоня, смущенно поглядывая на Сашу.

— Остаюсь. — Он почему-то торопливо протянул девушке руку.

Тоня вспыхнула и потупилась.

— До скорой победы, Шурик. — Голос ее дрогнул. Вслед за Тоней пожали Саше руку и остальные ребята.

— Ты что… партизанить остаешься? — многозначительно спросил его Филька.

Одетый по-дорожному, в своем неразлучном шлеме-буденовке, которому Саша когда-то так завидовал, Филька смотрел на Сашу открытым, прямым взглядом.

— Пока сам не знаю, — чистосердечно признался Саша и добавил: — Но я все равно уйду воевать.

Филька быстрыми и твердыми шагами пошел догонять своих.

Колхозное стадо уходило на восток.

Небо было серое, хмурое. Изредка моросил дождь.

Сходив домой и переодевшись, Саша снова выскочил на улицу и встретил Тимофеева, торопливо шагавшего к райкому партии.

— Возьми лошадь и съезди в Павловку, — распорядился он. — Узнаешь у председателя колхоза, выполнил ли он то, что я ему говорил.

Ни о чем не расспрашивая, Саша побежал к конюшне.

— На задание!.. — крикнул он конюху Акимычу, оседлывая Пыжика.

Вскочив на коня, он галопом помчался по мягкой обочине большака. Если бы Пыжик обладал резвостью скакуна, Саша помчался бы еще быстрее. Любил он быструю езду, когда ветер бьет в лицо и свистит в ушах.

Обратно Саша возвращался поздно. Недалеко от города на обочине дороги он увидел застрявшую подводу с беженцами. Молодая белокурая женщина в старой шинели, с кнутом в руках беспомощно суетилась возле лошади, лежавшей в сбруе на земле.

На телеге среди узлов и разного скарба сидели четверо детей, один другого меньше, и седая дряхлая старушка.

Саша соскочил с Пыжика, рассупонил лежавшую лошадь и, убедившись, что ей уже нельзя помочь, остановился, тронутый безысходным горем беженцев. На него смотрели круглые испуганные глаза малышей.

— Что мы теперь будем делать? — тоскливо повторяла белокурая женщина в слезах. — Нам бы только до Тулы добраться. Там у нас родные — помогут. Муж у меня офицер-пограничник… Убьют теперь нас фашисты…

Глядя на мать, заревели и малыши, заплакала и старуха.

Нерешительно потоптавшись на месте, Саша торопливо снял сбрую с мертвой лошади, с помощью женщины оттащил ее в сторону, потом расседлал Пыжика и запряг его в телегу.

«Доедем до города, а там видно будет», — думал он, присаживаясь сбоку с вожжами в руках.

Приехав в город, он оставил подводу на улице у перекрестка, а сам побежал к Тимофееву. Но ни Тимофеева, ни Коренькова на месте не было. Вернувшись назад, Саша уже не застал Пыжика с беженцами. Очевидно, подхваченные общим потоком, они уехали. На сердце у Саши похолодело. Он побежал было по улице, к мосту, но потом остановился, безнадежно махнув рукой. Только теперь Саша сообразил, как необдуманно он поступил, отдав без разрешения командира лошадь.

«Но все равно лошадей отправят в тыл, — тут же, успокаивая себя, подумал он. — Не будут же их здесь до последнего часа держать?»