Дом обреченных

— Гертруда, а вы скучали по мне, когда мы уехали?

Она тут же обернулась, и я была удивлена, заметив слезы в ее глазах.

— Да, liebchen[2]. — Ее губы дрожали, я не могла понять огорчения Гертруды.

— Мне хотелось бы снова поговорить о старых временах. Можем мы как-нибудь сделать это, вы и я?

— У меня скверная память, мисс Лейла. Боюсь, я вас разочарую.

— Мне так не кажется. Вы могли бы рассказать мне о моей матери и моем отце…

— Простите меня, мисс Лейла, но все это уже принадлежит прошлому. Красивую молодую женщину не должно занимать то, что уже прошло и закончилось. Простите, что я это говорю.

— Ну, если вы так считаете… — Я развела руки в жесте беспомощности. — А другие, они тоже так считают?

Она энергично кивнула.

— А семья когда-нибудь обсуждает прошлое?

Гертруда покачала головой.

— Понимаю. На самом деле я, конечно, совсем не понимала. — Благодарю за чай. Разбудите меня к завтраку, хорошо? Доброй ночи.

Дверь закрылась, и я осталась наедине с потрескивающим огнем и моей собственной пляшущей тенью. Если в моей жизни и бывали моменты, когда я чувствовала себя более одинокой, чем теперь, то я не могла их припомнить. Странная позиция моих родственников (если, конечно, я себе это не придумала) и странность Гертруды, как и новообретенная тоска по моему отцу, все это соединилось, чтобы вызвать у меня чувство пустоты и новый прилив меланхолии.

Комната была маленькой и чужой. Не считая расставленных мною немногих личных вещей, это была незнакомая мне комната в доме, где я тоже была чужой. Таким же был и весь дом: большой, пустой и отчужденный. Люди, даже те, кто немного походил на меня, казались чужими и приняли меня совсем не так, как я ожидала.

Что же было не так? Или… было ли здесь действительно что-то не так? Возможно, все дело было во мне, слишком чувствительной для ситуации такой важности. Я родилась в этом доме, прожила здесь первые пять лет своей жизни. В этом доме умерли мои отец и брат. Возможно, я слишком многого ожидала. В конце концов, как должны отнестись ко мне все эти люди, когда я так внезапно появилась, настолько чужая им, как и они мне? Надо быть терпеливой. Со временем они примут меня, как свою. И тогда я смогу уехать отсюда более совершенной женщиной — женщиной с прошлым и семьей.

Чай восхитительный и хорошо заваренный, привел меня в легкую эйфорию, так что я смогла переодеться в ночную рубашку и попытаться заснуть среди хрустящих простыней с легким чувством умиротворения. Дядя Генри был прав. Завтра будет совершенно новый день.

Потушив свечу на ночном столике, я легла на бок в ожидании того, что немедленно провалюсь в сон. Этого не произошло, поскольку, какой бы усталой и измотанной я ни была, мозг оставался бодрствующим. Меня начало мучить множество вопросов. Тех вопросов, которые я отбрасывала раньше, вынужденная предать их забвению, поскольку была занята своей семьей, но которые теперь всплыли на поверхность в холодной темноте спальни.

Да, некоторую странность отношения моих родственников ко мне можно объяснить нашей долгой разлукой, но как дать разумное объяснение тому, что они явно не желали вспоминать о прошлом? Они все делали это, нарочно избегая этой темы. Но почему? Что такое ужасное могло крыться в прошлом, что даже теперь, спустя двадцать лет, о нем нельзя было говорить? Одним из скупых ответов матушки на мои расспросы был тот, что в этом доме мои отец и брат умерли от холеры. Это событие, безусловно трагическое, все же не могло быть ужасным до такой степени, чтобы продолжать волновать семью в настоящее время. Тем не менее они сознательно избегали дискуссий о прошлом. Кроме Колина. Он один, казалось, получал удовольствие от воспоминаний и, возможно, предавался бы им весь вечер, если бы Тео его не прервал.

Но, с другой стороны, тетушка Анна хотела, чтобы я не общалась с Колином…

Я лежала в темноте, размышляя о кузене Колине и о том, почему остальные так относятся к нему. Эпизод за эпизодом наш разговор восстанавливался, знакомство у огня, история с рощей. Вдруг что-то сказанное им резко вернулось ко мне ночью, пронзив мой мозг с большей силой, чем в тот момент, когда это было произнесено. Когда я сказала Колину, что моя матушка никогда не говорила о Пембертонах, мой кузен заметил: «Как будто она хотела забыть, что мы когда-либо существовали».

Обдумывая слова Колина теперь, я вынуждена была признать то, чего никогда прежде не замечала — моя мать в самом деле решительно избегала касаться темы нашего прошлого. Не было ли здесь того же самого? Не столкнулась ли я с тем же убеждением моих родственников, что прошлое лучше всего похоронить и забыть? Да, это было единственное, что она все эти годы разделяла с ними — общая забывчивость.

Но почему? Что такого скрывалось в моем прошлом, что люди, живущие в этом доме, и моя мать тоже так не хотели говорить о нем?

В таком состоянии я в конце концов уснула. Но это было не дающее отдыха забытье с гротескными снами и странными видениями. Одно за другим я видела лица моих родственников, какими я их себе представляла: дядя Генри держал меня в объятиях, как отец; тетушка Анна громко лгала и шепотом говорила правду; кузен Теодор, прямой и открытый, возвышался над всеми с искусственной улыбкой. Кузен Колин со своими континентальными манерами и отсутствием уважения к чувствам. Кузина Марта, взволнованная линией декольте в следующем сезоне. И тетушка Сильвия в своей могиле. Невидимая бабушка Абигайль, мать-настоятельница, сидящая в высокой башне. И, наконец, Гертруда, которая, казалось, собиралась мне что-то сказать.

Проснувшись, я чувствовала себя не слишком отдохнувшей, но была рада увидеть, что светит солнце. За моим окном стоял зимний лес в черных и серых тонах, в дожде осыпающейся листвы. Ветер был таким же неистовым, как и раньше, но, произведя хаос в природе, он подарил нам ярко-голубое небо, которое никогда не увидишь над Лондоном.

Одевшись в свежее платье, все еще черное, в знак траура по матушке, я улыбнулась своему ребячеству прошлой ночью. Какой же усталой, должно быть, я была, если навоображала себе все это! «Слишком много романов начиталась», — обругала я себя.

Решив поддерживать свой дух и сделав себя настолько привлекательной, насколько было возможно, я спустилась вниз, на запах завтрака, доносившийся из нижних комнат.

Мы с матерью редко завтракали в Лондоне, поскольку нам приходилось начинать трудиться, едва лишь в наши окна заглядывал утренний свет. Хотя мы уже не бились в нужде, как в ту пору, когда мне было десять лет, но до благополучия было далеко, и ради небольшого комфорта надо было много работать. Желая научить меня всем своим приемам шитья, мама давала мне каждый день такие задания, чтобы я смогла достичь совершенства и иметь собственную клиентуру. Мы работали у себя на квартире, занимаясь там всем — и кройкой, и шитьем, и закупкой ткани у оптовиков в центральном Лондоне. После абсолютной бедности в дни моего детства к тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, мать уже создала себе некоторую репутацию и имела постоянную клиентуру. Но теперь все это осталось позади — тихая жизнь среди выкроек и вечерние прогулки. Я сама по себе, без семьи, до тех пор, пока не установлю снова связь с Пембертонами и не выйду замуж за Эдварда.

За столом был только Теодор. Он с преувеличенной галантностью встал и усадил меня, прежде чем вернуться к своему завтраку.

— Хорошо спалось, Лейла?

— Достаточно хорошо, учитывая все.

— Учитывая что? — он слегка выкатил глаза от удивления.

— Учитывая всю эту сельскую тишину. В Лондоне мы засыпали под стук конских подков, под звук колес по мостовой, крики уличных торговцев и музыку арабских музыкантов.

Он усмехнулся.

— И как люди могут жить в городах!

— О, это не так уж плохо. — Я подумала о красивых домах Гросвенора и Белгравии-Сквер и спросила про себя, почему мои родственники не имеют такого.

2

Милая (нем.).