Страница 122 из 129
Наталья встает из-за стола. Все следуют ее примеру.
Федор (нерешительно). Я пойду, пожалуй.
Васильевна (огорченно). Значит, не понравилось?
Наталья (выходя). Прости, Васильевна, мы вечером съедим.
Федор наливает рюмку водки, залпом выпивает ее.
Васильевна (сквозь слезы). Господи, да что ж это такое! Наварила, нажарила — все зря!
Федор. Война, Васильевна.
Васильевна (в сердцах). Ну, война! Ну, напал немец на нас! Чего ж теперь, голодовку объявлять? Расколошматят его наши, как пить дать.
Васильевна подходит к непочатой Софиной тарелке, кусает черный хлеб и ест борщ.
Васильевна (сквозь слезы). Такой борщ пропадает!.. Гитлер чертов!
Федор с грустной улыбкой смотрит на кухарку.
Мягкий свет падает из-под желтых абажуров. Наталья с кофейником и чашкой на подносе поднимается наверх. Дверь в студию по-прежнему заперта.
Наталья. Сережа, я сварила тебе крепкого кофе.
Ответа нет.
Наталья. Сережа, нельзя же так!
Голос Рахманинова. Спасибо, мне ничего не надо.
С поникшей головой Наталья спускается вниз.
Наталья в пеньюаре поверх ночной рубашки дремлет на диване в гостиной.
В библиотеке Ирина прикорнула в глубоком кресле.
Софа разметалась по постели, спит тревожным сном.
Васильевна на коленях перед мерцающими лампадками киота. Тускло поблескивает золото икон.
Васильевна (молится). Господи, пошли победу русскому оружию! Спаси мать нашу Россию!
Камера скользит по спящему дому. Яркий лунный свет падает квадратами на пол, выхватывая куски мебели из темноты. Вдруг камера останавливается, потому что мощная трагическая музыка заполняет дом, проникает во все комнаты, во все углы, выплескивается в сад. Это — этюд-картина № 5 опус 39.
Проснувшаяся Наталья недвижно сидит в кресле.
Ирина подходит к окну в библиотеке и слышит музыку, как бы льющуюся из сада.
Софа проснулась в своей кровати, протирает глаза. Музыка входит в нее. Эту минуту она не забудет никогда.
Васильевна с широко раскрытыми глазами уставилась в икону, потрясенная, как будто бы услышала глас Божий…
В студии Рахманинов обрушивает всю мощь своих рук на освещенную луной клавиатуру рояля. В лунном свете его лицо кажется высеченным из мрамора.
И вместе с обвалом музыкальных аккордов идет обвал образов войны. Взрывы, горящие самолеты, падающие в бою солдаты… Немецкие танки, несущиеся по несжатому хлебному полю, бесконечная вереница беженцев.
Плачущий ребенок. Повешение партизана. И вот уже снег падает на черно-обуглившееся пепелище деревни.
Парад Красной Армии в Москве. Осажденный Ленинград. Горящие здания на Невском проспекте… Голодающие вокруг замерзшего трупа лошади. Двое детей тащат санки с трупом матери. Мальчик и девочка. Девочке 5 лет. На исхудавшем до прозрачности личике — огромные, полные скорби глаза.
Среди черных стволов желтеет огонек в окошке заваленной снегом избы. Человек, споткнувшись, из последних сил доползает до дверей избы, стучит. Дверь открывается.
Человек (хрипло). Пусти погреться, мужик.
Он, обессиленный, рушится на руки хозяина.
Хозяин — лысый старик с длинной бородой — втаскивает пришельца в дымное тепло жилого помещения. В слабом свете керосиновой лампы едва проступают очертания русской печи, стола. Теплится лампадка перед иконой.
Незнакомец. Отогреюсь и пойду.
Старик. Располагайся.
Незнакомец разматывает заиндевевшую мешковину с лица, и мы видим, что это Иван. Он седой, постаревший, истощенный до последней степени. Окаменевшими от холода руками он пытается развязать обмотки с ног.
Иван. Вроде ноги отморозил, ничего не чую.
Заледеневшие руки не слушаются его.
Старик. Дай-ка я тебе помогу.
Иван. Да я сам!
Старик. Да сиди уж!
Старик водружает на нос очки с толстенными стеклами и, нагнувшись, начинает разматывать обутки, сделанные из старой автомобильной покрышки.
Старик. Откуда путь держишь?
Иван. С Прохоровского лагеря.
Старик. Э, брат, ты километров 30 отмахал.
Иван. Заблудился. Да не бойся, актированный я, могу справку показать.
Старик. А по мне, хоть бы и беглый.
Иван всматривается в лицо старика. Лысый череп, нос сливой, на носу перевязанные бечевочкой толстые очки, длинная седая борода — что-то в этих чертах и нам кажется знакомым. Тот наконец развязывает обмотки, смотрит на белые безжизненные пальцы на ноге Ивана.
Старик. Э, брат, почти отморозил. Сейчас тебе надо спиртиком растереть.
Старик открывает тумбочку, вытаскивает оттуда бутылку, наливает спирт в ладонь и растирает, разминает закостеневшую ступню Ивана. Иван не отрываясь смотрит на старика.
Старик (бормочет). Терпи, казак… Я тебе ногу-то разотру, а остальное мы с тобой внутрь пропустим для согревания…
Сморенный спиртом и жарой, Иван в накинутом овчинном полушубке сидит, прислонившись к стене. Старик зашивает дратвой валенок.
Старик. Почти закончил.
Иван (в упор глядит на старика). А ведь я тебя знаю… Ты из Тамбовской губернии. Священник, отец Николай.
Священник. Он самый.
Иван. А меня узнаешь?
Священник (не поднимая глаз от работы). Я тебя давно признал — Иван ты.
Иван. Значит, ты жив.
Священник. Бог милостив. В тюрьме насиделся. В Соловках был. После суда сослали в Сибирь на поселение.
Иван. Ты, зерно, меня спутал с кем. Я — Иван Шаталин. Это ведь я тебя арестовал.
Священник. Узнал, браток, узнал. (Смотрит на подшитый валенок.) В такой обувке тебе и мороз не страшен.
Запавшие глаза Ивана блестят недобрым огнем.
Иван. Ты что, дед, на меня и зла не держишь?
Священник. За что?
Иван. За что?.. За то, что я тебя в тюрьму упрятал, жизнь искалечил.
Священник. Нет, сынок, не держу зла.
Иван. Ты дурочку-то не валяй.
Священник. Не ты — так другой бы. Так уж написано было.
Иван вдруг сползает с лавки, падает на колени перед стариком.
Иван (глухо). Прости меня.
Священник. Что ты? Встань, встань.
Он пытается поднять Ивана, но тот упирается, мотая головой.
Иван. Прости меня, отец Николай.
Священник. Невиновен, я же тебе говорю, что ты невиновен.
Иван. Виновен, за все виновен. Перед всеми. За все горе… Десять лет по лагерям.
Священник. Ты своим горем все уж искупил.
Священник поднимает Ивана, сажает на лавку.
Иван. Мне искупление может быть только на фронте. Только кровью. Я ведь к фронту пробираюсь.
Священник (протягивая валенки). Ты в этой обувке до самого фронта-то и дотопаешь.