Страница 20 из 57
— Что же это такое с детьми?
И она ответила громким воплем, как будто эти тихо произнесенные слова были предзнаменованием несчастья. Ее вопль был слышен даже в свинарнике на другом конце двора (у Бакаду были лучшие свиньи в округе). Свиньи завозились в темноте и недовольно захрюкали.
Муж уставился в стену и принялся тщательно разжевывать хлеб с маслом, наклонившись над дымящейся тарелкой супа. Сегодня он поздно вернулся с рынка, где нечаянно услышал, и не в первый раз, шепот за своей спиной:
— Дураки! Оба… Ни к чему не годны!.. Да! Может быть, может быть. Сам должен видеть. Спросил бы жену.
И вот каким был ее ответ. Жан-Пьер почувствовал сильный удар в грудь, но только сказал:
— Зачерпни-ка мне немного сидра. Хочу пить!
Продолжая стонать, Сюзанна вышла с пустым кувшином. Тогда Жан-Пьер встал, взял свечу и медленно подошел к колыбели. Дети спали. Он посмотрел на них сбоку, дожевал свой кусок, тяжело вернулся к столу и опять уселся перед тарелкой. Когда жена вернулась, Жан-Пьер ни разу не поднял глаз, только с шумом проглотил пару ложек и заметил тусклым голосом:
— Когда они спят, они похожи на обычных детей.
Сюзанна упала на стоявший поблизости стул и затряслась в немом приступе рыданий. Она была не в силах говорить.
Жан-Пьер закончил обед и праздно откинулся в своем кресле, вперившись взором в черные стропила потолка. Сальная свеча перед ним горела красным и прямым пламенем, посылая вверх тонкую ниточку дыма. Свет лежал на шероховатой и загорелой коже его горла, ввалившиеся щеки казались темными пятнами, и весь его облик был печальным и вялым, как будто он тяжело продумывал какие-то бесконечные мысли. Затем Жан-Пьер неуверенно сказал:
— Посмотрим… посоветуемся с людьми. Не кричи… Не будут же все такими, как эти… Я уверен! А сейчас надо спать.
Когда родился третий ребенок, тоже мальчик, Жан-Пьер крутился на работе и был полон надежд. Его губы были плотно сжаты как будто от страха, что земля, которую он возделывал, услышит тот едва различимый голос надежды, что звучал у него в груди.
Он наблюдал за ребенком, часто подходил, тяжело стуча по каменному полу деревянными башмаками, к колыбели и заглядывал через плечо внутрь колыбели с тем безразличием, что служит у крестьян уродливым выражением доброты. Подобно земле, которой они владеют и служат, эти люди, неторопливые во взглядах и речах, не показывают внутреннего огня. И в конце концов, про них, как и про землю, хочется спросить: что же там, в сердцевине, — жар, буря, какая-нибудь таинственная и ужасная сила или ничего, кроме комьев и глыб плодородной и неподвижной массы, холодной и ничего не чувствующей, способной рождать растения, которые поддерживают жизнь или приносят смерть?
Мать наблюдала теперь за ребенком другими глазами, прислушивалась к нему уже иначе настроенными ушами. Под высокими полками на кухне она следила за горшком, подвешенным в очаге на железных стойках и пруте, и терла длинный стол, за которым будут ужинать работники. Но в мыслях она по-прежнему была у колыбели, ночью и днем на страже, надеясь и страдая.
Этот ребенок, как и два других, ни разу не улыбнулся, ни разу не протянул к ней своих рук, ни разу не залепетал. Его большие черные глаза ни разу не признали матери, они лишь пристально смотрели на каждый блестящий предмет, но безнадежно не могли проследить за ярким солнечным лучом, медленно скользившим по полу.
Когда мужчины работали, Сюзанна проводила долгие дни между тремя идиотами и впавшим в детство дедом, который сидел, суровый, угловатый и неподвижный, грея ступни у теплой золы очага.
Немощный старик, казалось, подозревал, что с его внуками что-то не так. Только однажды, движимый привязанностью или чувством собственности, старик попытался понянчить младшего. Он поднял мальчика с пола, пощелкал ему языком и попробовал изобразить своими костлявыми коленями тряский галоп. Затем он внимательно посмотрел затуманенными глазами в лицо ребенка и осторожно опустил его снова на пол. И сидел затем с обеспокоенным старческим взглядом, скрестив вытянутые тощие ноги и кивая пару, вырывавшемуся из висевшего над огнем горшка.
Безмолвная печаль поселилась в доме Бакаду, пропитав каждое мгновение жизни его обитателей; и однажды у священника Плумарского прихода появился важный повод принимать поздравления.
Священник тотчас навестил маркиза де Шаван, местного богатого землевладельца, чтобы лично высказать ему с радостным пылом торжественные пошлости о неисповедимых путях Провидения. В полумраке занавешенной просторной гостиной маленький мужчина, похожий на черный валик для подушки, положив свою шляпу на колени, наклонился к кушетке и размахивал пухлой рукой над удлиненными, изящными линиями прекрасного парижского туалета, забавляя скучающую маркизу.
Та слушала его со снисходительной томностью. Священник ликовал и смеялся, гордился и благоговел. Свершилось невозможное. Жан-Пьер Бакаду, ярый республиканец, был в прошлое воскресенье на мессе и даже предложил свои услуги, чтобы принять приглашенных на следующий праздник в Плумаре священников! Это было торжеством Церкви и святого дела.
— Я подумал, что тотчас поеду сообщить господину маркизу. Я знаю, как он беспокоится о благоденствии нашего края, — заявил священник, утирая лицо.
Его пригласили остаться отужинать.
Возвращаясь вечером после проводов гостя до главных ворот парка, Шаваны обсудили дело. Во время этой прогулки их длинные тени ложились на прямую каштановую аллею.
Маркиз, разумеется, был роялист и мэр коммуны, которая включала в себя Плумар, разбросанные по побережью деревушки и каменистые острова, что обрамляли желтую ровную поверхность песков, Он считал свое положение ненадежным, поскольку в этой местности были сильны республиканцы; но сейчас, после преображения Жан-Пьера, он чувствовал себя в безопасности. Маркиз был очень доволен.
— Ты не представляешь, как влиятельны эти люди, — объяснял он жене. — Теперь, я в этом уверен, следующие коммунальные выборы пройдут хорошо. Я буду переизбран.
— Твое честолюбие, Шарль, совершенно ненасытно! — весело воскликнула маркиза.
— Но, мой друг, — серьезно возразил муж, — очень важно, чтобы в этом году нужный человек был избран мэром из-за выборов в Палату. Если ты думаешь, что для меня это просто развлечение…
Жан-Пьер сдался уговорам тещи. Мадам Левай была деловой женщиной, известной и уважаемой в радиусе по крайней мере пятнадцати миль. Коренастая и крепкая, она моталась по этому краю, пешком или в повозках знакомых, в вечном движении, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, и в постоянной погоне за делами. В каждой деревушке у нее был дом, она разрабатывала гранитные каменоломни, фрахтовала под камень каботажные суда — торговала даже с Нормандскими островами.
Широколицая и большеглазая, мадам Левай говорила убедительно, отстаивая свою точку зрения со спокойным и непобедимым упорством старой женщины, которая знает, чего хочет. Очень редко ей доводилось спать две ночи подряд в одном и том же доме, и придорожные гостиницы были лучшим местом для желающих узнать о ее местонахождении. Либо она проехала, либо должна была проехать здесь в шесть часов, либо кто-нибудь из вновь прибывших видел ее утром или рассчитывал ее встретить сегодня вечером.
После гостиниц, что господствовали над дорогой, другими строениями, которые она посещала чаще всего, были церкви. Люди либеральных взглядов посылали ребятишек в эти священные здания, чтобы узнать, не там ли мадам Левай, и сообщить ей, что такой-то находится на дороге и ждет ее, чтобы переговорить о картофеле, или муке, или строительном камне, или домах; и мадам Левай умеряла свою набожность, выходила из церкви, мигая и крестясь под солнечными лучами, тотчас готовая тихо и рассудительно обсуждать деловые вопросы за обеденным столом в гостинице напротив.
В последнее время она пару раз гостила по нескольку дней у своего зятя, уверяя его кротким голосом и со спокойным выражением на лице, что это не просто горе и несчастье. Жан-Пьер чувствовал, как убеждения, усвоенные им в полку, покидают его, подорванные не ее доводами, но фактами.