Страница 75 из 111
Солдаты-разведчики, тащившие меня, после каждого моего стона говорили: «Потерпи, осталось немного». Почему-то я не мог подняться, хотя был в полном сознании. Так как меня волокли головой вперед, то я мог в какой-то степени наблюдать, что делается сзади меня, а фактически на переднем крае. Отчетливо видел, как оставшийся у дороги второй танк пускал по нашей группе короткие пулеметные очереди с трассирующими пулями. Сомнения не было — он засек нас и не отстанет, пока не прибьет. Я напряг все силы и говорю: [366]
— Братцы, вы лучше бы тащили по кювету. Там его пулемет нас не достанет.
— По кювету ползти нельзя, — отвечает разведчик, — там полно мин. Уже осталось немного, потерпи, скоро мы вообще сползем с дороги, а там уж будем в безопасности.
И все-таки почти у самого финиша у одного из двух моих спасителей пуля распорола голень. И он дальше отправился вместе с нами уже в другом качестве. Нас подхватили санитары, уложили на волокушу, как в люльки, и бегом к берегу. А потом уж на «санитарке»-автомобиле привезли в медсанбат. Он располагался на восточном берегу Одера в населенном пункте Запциг. Там я увидел A. M. Воинкова, который крыл всех на чем свет стоит:
— Куда, черти, вы меня затащили? Я же здоров! Но было видно, что сам подняться тоже не может, как и я. Только Николай Королев помалкивал — лежал спокойно и был очень бледный.
Расположили нас в одном немецком домике. В большой комнате лежало еще два офицера из соседнего полка. Обработали раны, сделали нам какие-то уколы, и мы уснули. Уже на второй день я перемещался вполне свободно. Воинков ходил, держась за спинки коек, а Королев мог только сидеть. Но со временем у нас все нормализовалось. Единственно, что меня беспокоило, так это то, что корочки, образовавшиеся у меня на ранках под правым глазом и на носу, долго не отслаивались. Ребята шутили:
— Вот так и будешь ходить всю жизнь с блямбами на морде. Скажи спасибо, что вообще нос не отхватили. Да и глаз целый остался.
Действительно, еще чуть-чуть — и остался бы без глаза. Какая судьба! Плохо, когда человек вообще чего-то лишается. Но когда у него нет глаза — это, конечно, особая утрата. С человеком говоришь — обязательно [367] смотришь ему в глаза и «читаешь» его мысли, видишь его внутренний мир. Глаза собеседника передают тебе его настроение. Но вот что странно: когда твой собеседник — с одним глазом, то невольно твой взгляд падает на протез глаза или на то место, где был глаз. При этом чувствуешь себя неловко, будто сам в чем-то повинен. Один из хирургов нашего медсанбата был без глаза, потерял его под Москвой. Протеза, однако, не носил, разбитую глазницу иногда прикрывала повязка. Он же и занимался нами. Интеллигентный, очень внимательный, не по-врачебному боевой. Думаю, что, наверное, хирургам в большинстве случаев присущи эти черты — боевитость, решительность. Ведь приходится принимать решение резать не резать, распороть или обойтись без этого. У нашего хирурга эта черта была выражена особенно ярко. И однажды, когда мы с ним познакомились поближе, Воинков сказал:
— Доктор, ты так здорово разбираешься в военном деле, что, можно подумать, командовал ротой.
— Ротой — нет, а взводом полгода командовал под Москвой, пока немцы мне глаз не выбили. Я ополченец, окончил 1-й Московский мединститут и год уже проработал, а когда война началась — добровольцем пошел на фронт. По ошибке направили санинструктором, но буквально через неделю командир батальона поставил меня на стрелковый взвод. И командовал. Получил младшего лейтенанта. А когда ранило, то уже в госпитале разобрались, что к чему, и мне сразу повесили шпалу капитана медицинской службы. С этим вот званием и добираюсь до конца войны.
Воинков поинтересовался, что, мол, так неудачно все получилось первоначально.
— Это все зависело от меня. Можно было остаться в тылу или здесь тоже стать администратором. Но меня больше привлекает делать операции «свежераненым», [368] если можно так сказать. Именно здесь начинается борьба за жизнь. Я делаю любые операции, хотя нам это не рекомендуется. А я оперирую. Какие могут быть рекомендации, когда речь идет о жизни или смерти? Я мог бы со своим ранением остаться в тыловом госпитале, но это не для меня. Я должен чувствовать бой. А глазницу не закрываю потому, что любая рана военного только украшает, как Потемкина, — засмеялся хирург, а потом продолжил: — Война закончится — конечно, я уволюсь. У меня так много планов, идей, над которыми, конечно, надо много работать, чтобы помочь человеку.
Мы смотрели на него с большим уважением. В отличие от других медиков, включая начмеда дивизии подполковника Сорокина, который нас посещал каждый день, этот капитан оказывал на всех значительно больше влияния, чем все остальные.
18 марта мы уже были в полку. Воинков настоял, чтобы нас отправили к себе «домой», так как готовилась решающая битва. К моему огорчению, меня направили не в мой родной 100-й гвардейский стрелковый полк, а в соседний 101-й. Там убило командира полка подполковника М. А. Коновалова и ранило заместителя командира полка по артиллерии. Надо было укрепить этот участок. Коновалов был всеобщий любимец дивизии. Его похоронили, как и еще 309 погибших бойцов нашей дивизии, на кладбище немецкого поселка Запциг. Полк принял прибывший с тыла и еще не нюхавший пороха подполковник И. А. Андреев. У меня с ним сразу сложились плохие отношения. Откровенно говоря, во всем был виновен я. Все-таки командир полка — есть командир полка. Он отвечает за все, и судьба людей в его руках. Наша задача состояла в том, чтобы помогать ему принимать целесообразное решение (тем более что он не обстрелян) и организовывать выполнение этого решения, в том [369] числе всестороннее обеспечение боевых действий подразделений полка. К тому же его возраст — он был старше меня в 2,5 раза — тоже обязывал нас относиться к нему уважительно. Но его формально педантичные распоряжения и сухой, казенный разговор на любую тему, пренебрежительное отношение к заслуженным офицерам полка сразу создали между нами стену. Его не восприняли и другие офицеры, в том числе начальник штаба полка, который в разговоре со мной как-то посетовал на то, что «старик» теряется в бою и по этой, на его взгляд, причине противник недавно потеснил полк своими контратаками. Лишь своевременная помощь соседнего 102-го полка нашей дивизии и частей 416-й стрелковой дивизии помогла восстановить положение. Особо запомнилась такая фраза, сказанная начальником штаба полка: «Я вижу, что он, как рыба, выброшенная на берег: воздух глотает, а никаких распоряжений не отдает. Решил командовать полком — так командуй!»
Командир дивизии полковник Г. Б. Смолин на основании распоряжений комкора и командарма 22 марта отдал приказ о наступлении дивизии с целью: прорвать оборону противника в районе железнодорожной станции Кюстрин, взять железнодорожный мост на речушке Штром и соединиться с частями 3-й ударной армии, наступавшими с севера. Действия были не особенно сложные, но требовали, как всегда, кропотливой организации, они были направлены на расширение плацдарма. Командир полка решил провести занятия на ящике с песком. Конечно, если бы время для этого было, то можно и провести эти занятия, но в той обстановке каждая минута была дорога, а он собрал командиров батальонов, заместителей командира полка, начальников служб полка и монотонным голосом начал читать нам лекцию. Через полчаса командир 1-го батальона, не выдержав, говорит: [370]
— Товарищ подполковник, мне задача понятна. Разрешите действовать?
Все тоже зашевелились. Андреев вскипел:
— Нацепляли орденов и думаете, что от этого ума прибавилось? К бою надо готовиться, а вы привыкли «на шармачка», вот поэтому и большие потери.
Это было слишком. Тут же взорвался заместитель командира полка по политической части майор В. В. Уткин. Никак не называя командира полка, выпалил:
— Во-первых, ордена заслужили без вас и носят их так, как считают нужным. Во-вторых, у нас никто «на шармачка» не воюет — все готовятся, а если бы не готовились, то не были бы сегодня на Одере. В-третьих, это с вашим приходом мы в первом же бою понесли большие потери. Конечно, с Коноваловым у нас в полку такого не было. Наконец, последнее, учитывая сжатые сроки на подготовку, предлагаю дать слово начальнику штаба полка. Он уточнит задачи, после чего можно офицеров отпускать организовывать бой.