Страница 39 из 111
Наблюдательные пункты командиров батальонов и передовой наблюдательный пункт командира полка находились приблизительно на нашем уровне от переднего края. Но основной НП командира полка был на левом берегу реки на возвышенном месте и позволял наблюдать на многих участках наш, а кое-где и передний край противника.
Почему я так подробно об этом пишу? Да потому, что хочу показать читателю, какую огромную работу проделывают солдаты и офицеры, когда строят оборону, чтобы отстоять занимаемый рубеж, сохранить личный состав от огня противника, совершить скрытно маневр (если этого требует обстановка), подготовить и провести контратаку с отсеченных позиций (а они тоже представлены траншеями в полный профиль) — в случае, если противник вклинится в оборону.
Для того чтобы оборона могла отразить натиск врага, очень важно построить такую систему огня, которая бы надежно обеспечивала поражение противника на дальних, средних и ближних подступах к нашему переднему краю, а также в случае его вклинения. Причем по мере приближения подразделений противника уничтожающий огонь усиливается. В эту систему огня включаются все имеющиеся в полку огневые средства, в том числе те, которые временно приданы или поддерживают. Поэтому и инженерное оборудование (отрывка окопов, площадок для установки пулеметов, огневых позиций артиллерии, траншей в целом) делается так, чтобы стрелок, пулеметчик, артиллерист, танкист и т. д. могли бы использовать свое оружие в полную мощь.
Это — не простое дело. Лейтенанту, капитану, майору и до полковника включительно надо проползти (именно проползти): одному — полностью, а другому — частично по всему переднему краю и другим рубежам, [191] где будут проходить траншеи, а в итоге принять решение на местности: пройдет ли траншея выше, ниже, впереди или несколько сзади, но так, чтобы везде было хорошо видно подходящего противника. Надо также учесть, что все это, как правило, делается в условиях непосредственного соприкосновения с противником, а следовательно, под постоянным его огневым воздействием. Все это — большой труд.
Однако на Северном Донце на плацдарме мы вначале зацепились, откатываясь от Днепра весной 1943 года, затем закрепились и наконец пустили такие корни, что противнику просто не было смысла тратить на нас силы и средства. Кроме того, к тому времени созревал уже курский «орешек», который притянул с обеих сторон основные стратегические резервы.
Наша боевая жизнь в обороне была организована так, что с наступлением темноты и до рассвета большая часть средств ставилась на боевое дежурство. Как бы оборона ни была подготовлена — бдительность должна быть на высоком уровне. Кстати, почти каждый раз, когда опускались сумерки, у немцев в окопах начинали играть на губных гармошках. Иногда можно было услышать русскую речь (мы полагали, что на нашем направлении могли быть власовцы) и даже женские голоса, песни. Периодически немцы подтаскивали громкоговорящие средства и проводили, так сказать, агитацию на чистом русском языке. Рассчитывали на разложение наших солдат. Предлагали приходить к ним — у них есть водка, хорошая закуска и девчата. Естественно, это вызывало с нашей стороны однозначную реакцию — по «веселым» участкам наносился ружейно-пулеметный и минометно-артиллерийский огневой удар. Если противник пытался «огрызаться», то его давили капитально. Однако при этом сильно расходовались боеприпасы, что делать воспрещалось. Определялся [192] строгий лимит на каждый день. Артиллеристы, как правило, несколько дней накапливали снаряды, а затем обрушивались на особо важные цели: колонну грузовых автомобилей или бронетранспортеров, движение в районе штабов или излишне разгулявшихся вояк на переднем крае и т. д. Однако малейшее сосредоточение войск, и тем более наличие в их числе танков, считалось исключительной опасностью. В этом случае лимит расхода боеприпасов, так сказать, нарушался. Скопление войск противника в тактической глубине обнаруживалось не столько визуально с наших наблюдательных пунктов, сколько нашей разведывательной авиацией (район имел много лесных массивов, что позволяло укрываться от наземной разведки). Кроме того, мы получали данные через разведывательное отделение дивизии.
Интенсивно обстреливая различные объекты противника, мы получали «ответ» от его тяжелой артиллерии. И в первую очередь по нашему кургану. В этом случае мы укрывались в своем гарантированном блиндаже не в три, а в четыре наката и только посмеивались, даже тогда, когда фриц все-таки попадал в курган. Попасть в курган было очень трудно, но когда это ему удавалось, а он бил фугасными снарядами 152– или 175-мм калибра, то все вокруг содрогалось. Снаряд входил в грунт, разрывался, выворачивая землю и делая огромную воронку. В нашем блиндаже сыпались стены, в лампе из гильзы колыхалось пламя.
Конечно, каждый раз, когда фашистам удавалось попасть в цель, стрелявшие злорадствовали, но это им даром не сходило. На полковом участке фронта все отлично знали наш самоотверженный наблюдательный пункт и как могли его оберегали и защищали. В том числе и артиллеристы дивизионного артполка (который в июле был преобразован из 65-го обычного в 118-й гвардейский). С началом обстрела я докладывал [193] Паскину, он — начальнику артиллерии дивизии полковнику И. И. Лукьянову, и тот отдавал приказ — подавить стреляющую батарею. А искать ее было не надо — звуковая разведка артполка сразу засекала батарею и немедленно выдавала координаты всем, кого это касалось. Лукьянов отбирал наиболее выгодные в тот момент средства (батареи) и давал команду на открытие огня. Причем стрелял залпом и сразу на поражение. Через несколько минут повторялся еще один или несколько огневых налетов.
В целом же, хоть и были мы в обороне, жизнь была сложной. Особенно когда проводили разведку боем, а это было дважды за полтора месяца, когда требовались достоверные сведения о противостоящем противнике: произошла замена или нет. Естественно, при этом мы несли потери. А учитывая, что любая оборона всегда имеет больше ограничений, чем наступающие войска, то и с пополнением было сложнее.
Что же касается меня, то кроме боевых забот на мои плечи свалилась еще одна напасть — неожиданно я заболел малярией. Это тяжелая, изнуряющая болезнь. И хоть я принимал огромные дозы хинина, малярия выбила из меня всё — обмундирование висело на моих плечах, как на распялке. Хорошо хоть малярийные приступы не совпадали со временем, когда приходилось управлять огнем, вести бой. Удивительное дело: на протяжении всей войны от Сталинграда до Берлина я ничем не болел, хотя зимой и летом был только в поле, а вот здесь подхватил малярию.
Оборона на Северном Донце — это, конечно, не бои в Сталинграде. Но напряжение тоже большое. За весь оборонительный период не было такого дня, чтобы не появлялась «рама» — так мы называли разведывательный самолет «фокке-вульф». По своей конфигурации самолет напоминал оконную раму (двойной фюзеляж). Этот разведчик сослужил немцам отличную [194] службу: он не только выдавал координаты всего, что видел на земле, — естественно, все это обстреливалось, но и прекрасно корректировал огонь. При этом «рама» поднималась на достаточную высоту и оказывалась неуязвимой для зенитного огня. В связи с этим основные перемещения войск, смена позиций, подвоз боеприпасов, другого имущества и т. д. проводились, как правило, в ночное время.
Но больше всего нас обижало то, что такого рода бои «наверху», на наш взгляд, недооценивали: Совинформбюро по радио передавало, что на фронте (называли наше направление) идут бои местного значения. И все. Иногда вообще о нас ничего не говорили. А в это время у нас шла сильная огневая схватка, проводилась разведка боем, а то на каком-то участке отражалась атака противника, немецкая авиация бомбила наплавной мост через Северный Донец, или происходило еще какое-то событие. Для нас все это было существенно, а в масштабах страны — так, песчинка. Тогда же хотелось, чтобы о нас говорили ежедневно.
Особенно напряженные бои шли на протяжении всего июля месяца. В это время (с 5 по 23 июля) шла тяжелейшая битва на Курской дуге. И сейчас мне приятно вспомнить, что задача — не допустить, чтобы с нашего участка были сняты немецкие войска и переброшены под Курск, нашей дивизией и армией в целом все-таки была выполнена. Следовательно, если не прямое, то косвенное отношение мы к Курской битве тоже имели.