Парад Победы

Едва роты двинулись на свои участки, как противник перешел в атаку. Не думаю, что он узнал о смене войск, а вот то, что выдвигалось подкрепление, ему было ясно: наблюдал.

Комбат разрывался, подавая команду — выдвинуться вперед, но мы уже видели: немцы, поливая все вокруг свинцом из автоматов, перебирались через развалины. Шли во весь рост. Метрах в пятистах от нас стреляли два немецких танка и штурмовые орудия (разобрать в темноте, сколько их, было трудно). Я „подтянул“ огонь нашей батареи к атакующей цепи, еще ближе, ближе. „Работала“ также наша рота 82-миллиметровых минометов. Перенес огонь на немецкие танки. Впрочем, мина, даже и пудовая, ничего танку не сделает, а вот прямое попадание сверху на трансмиссию — это то, что надо.

Вражеские цепи приближались. Несли большие потери, но не ложились на землю, шли и шли на нас, хотя батальон вел шквальный огонь. Комбат продолжал „разрываться“, подбадривая роты, потом дал команду: „Приготовиться к контратаке! Я с управлением — тоже!“

Филимон был рядом со мной. Он проверил автоматы, сказал, что все в порядке. Я следил за комбатом. Все собрались, словно для прыжка. Это было небывалое испытание. Мы видели, как отдельные фигурки бойцов впереди действующей роты стали отходить перебежками. Некоторые из них падали и не двигались. Гибли! Внутри все сжималось.

Комбат, выстрелив вверх из двух ракетниц, крикнул: „В атаку, вперед!“ — и связисты на радиостанции [147] продублировали команду. Мы быстро побежали вперед. Почему-то каждый сутулился. Противник открыл огонь по нашей жидкой цепочке из пулеметов и автоматов. Но роты уже поднялись. На правом фланге раздалось „ура!“. И вот уже по рядам покатилось это короткое, волшебное, вдохновляющее слово… Мы тоже орали „ура!“, подбадривая себя и других. Это длилось недолго, но тогда и миг казался долгим, как вечность. Первым из нас упал начальник штаба батальона, бежавший немного левее меня. Сначала он приостановился, а потом упал на спину, широко разбросав руки, будто хотел оттолкнуться от земли. К нему бросился ординарец. А мы, до хрипоты крича „ура!“, бежали, бежали, бежали.

Потом открыли беспорядочный огонь. Через несколько мгновений немцы залегли, не войдя в соприкосновение с нами, и открыли огонь. Мы залегли тоже.

Комбату разбили автомат, его ранило в левое плечо. Он стоял на корточках за обломком стены и кричал: „Ложись! Стрелять прицельно!“ Я понимал, дальше не продвинуться, но чувство удовлетворения все же было: мы остановили врага! Вряд ли от моей стрельбы был результат, когда шли в контратаку, но позже, когда залегли, я снес двух фрицев, это факт. Да, впервые в жизни я убил. Нет, слово „убил“ несовместимо с тем, что происходило. На нашу страну напал враг, чтобы уничтожить миллионы соотечественников, остальных — поработить. Значит, если не мы — их, то они — нас. Вот и весь сказ. Убивать фашистов — это долг перед народом и Отечеством.

Комбат по радио приказал окопаться, постоянно вести прицельный огонь. Командир полка утвердил его решение закрепиться на достигнутом рубеже. Но место у нас было очень плохое: следовало выдвинуться вперед или отойти. Посоветовались с командиром батальона, он отдал ротным распоряжение — оборудовать наблюдательные [148] пункты так, чтобы просматривался боевой порядок своих подразделений, передний край и ближайшие позиции противника. Дальше: личному составу зарыться как можно глубже и постоянно быть готовым к отражению атак немцев. Потом переключился на тыл, „крестил“ на чем свет стоит… За что? До сих пор не принесли в роты горячей пищи. А мне подмигнул: „Это я для профилактики. Скоро рассвет, а они чешутся…“

Еще он сказал мне, что наша батарея выполняет задачи уверенно. Не только мастерски ведет огонь, но вместе с батальоном ходит в контратаки. Вообще-то он так говорил, кажется, по одной причине — чтобы больше старались.

Я проверил наши возможности огнем. Мины ложились туда, куда положено. Огонь противника то несколько усиливался, то угасал. Мы перебежками и ползком добирались до нашего НП. А вот когда стали подводить итоги, пришла пора печали… Только погибших в батальоне — сорок два человека (запомнил, поскольку дело происходило в 1942 году), среди них четыре офицера. Погибли командир левофланговой роты, начальник штаба батальона и его ординарец — хотел помочь своему командиру, но рядом разорвалась мина, и его раскромсало.

Раненых было почти в два раза больше, но многие не считали себя таковыми, например, командир батальона: касательное осколочное ранение, а он ограничился перевязкой, сделанной ординарцем.

Филимону посекло всю плащ-накидку, осколком легко ранило в бедро. Он водкой обработал свою рану, мастерски ее забинтовал, в общем, сам привел себя в порядок, сказав, что не хочет отправляться в тыл. Видно, пример комбата повлиял. Но возможно, и без этого примера он остался бы в строю.

А ведь бои для нас только начинались — было о чем задуматься. Командир батальона, долго молчавший, [149] вдруг сказал: „Если так будем воевать, нас хватит на несколько часов… Сейчас в атаки ходить нельзя. Надо зубами держаться за этот рубеж. Зубами! И не рисковать людьми! Зарыться, поставить противопехотные мины и бить их, бить беспощадно…“ Мне понравилось сказанное комбатом. Его авторитет, кажется, еще больше вырос, когда он провозгласил: „А вот и наша каша!“ Командир хозвзвода принес с двумя бойцами термосы. Мы повеселели.

Еда заняла минут 10–15. Водку не пили, комбат сложил фляги в вещевой мешок, где уже было несколько буханок хлеба, и объявил: „Это НЗ“. Затем, поблагодарив за обед, начал названивать „вниз“ и „вверх“ — в роты и командиру полка. Первым еще раз напомнил, что надо хорошо окопаться, так построить систему огня, чтобы все подступы простреливались. А командиру полка, доложив о потерях, напомнил, что целесообразно забросить побольше боеприпасов, и попросил прислать саперов для постановки мин на всем фронте батальона. Еще просил прислать радиостанцию, поскольку одну из имевшихся двух разбили.

Потом, предупредив меня, чтобы следил за обстановкой и открывал огонь при малейшей опасности, отправился в роты.

Ночь кончалась, небо немного посветлело. Я обстоятельно поговорил с командиром батареи: доложил обстановку, посетовал, что „огневики“ (расчеты) медленно выполняют команды, когда идет корректировка огня; но похвалил их за меткость. Попросил с первой оказией передать запасные аккумуляторы для радиостанции. Еще сказал, что с рассветом немцы обязательно возобновят атаки.

И тут неожиданно подумал о себе. Как же я остался жив? Нет, страха не чувствовал. Это презренное чувство приходило ко мне не один раз, но то было уже значительно позже, во времена, далекие от Великой Отечественной… [150]

Случалось это несколько раз в Заполярье, когда мог бесславно погибнуть, замерзнув в снежных сопках. Или в Сирии, Анголе, Эфиопии, но прежде всего в Афганистане, где находился на острие военных действий. Конечно, могли захватить заложником, взять в плен с последующими тяжелейшими экзекуциями, о которых знаю от других. Да, это страшно! Не раз спрашивал себя: а сам ты готов к мучительной смерти? И знаете, глядя на обезображенные трупы соотечественников в Афгане, не находил ответа.

А ведь в такие минуты представляешь весь ход истязаний: вот собрались люди на центральной площади городка или кишлака, вот приводят жертву, говорят о нем все самое плохое, к чему тот не имеет никакого отношения, плюют на него, бросают камни, бьют плетью или палкой, но не убивают. Для палачей это — наслаждение, оно длится часами. Затем приступают к главному: с жертвы крючками сдирают одежду, отрезают уши, язык, нос, потом распарывают ножом живот… Нет! Нельзя описать, как вываливаются голубые с прожилками кишки, а человек поддерживает их руками, стараясь втолкнуть обратно…

А эти новоявленные инквизиторы, после всех истязаний, четвертуют свою жертву. У окровавленного обрубка выкалывают глаза, рубят голову. Наконец, оставшееся от человека бросают в огромный костер, бушующий неподалеку. Подобные расправы были в 1988-м в Афганистане, в провинции Ургун. Так умирали наши офицеры-советники. Судя по рассказам очевидцев, с ними поступили именно так, как рассказано. Я видел эти изувеченные тела погибших.