Париж ночью

– Товарищ полковник, у меня сугубо личный вопрос: я интересуюсь знать – а что у вас находится в другом сейфе.

– В каком? – спросил полковник так, будто сейфов было четыре.

– В том, где написано: «В случае войны вскрыть в первую очередь».

Полковник задумался. Потом посмотрел на меня испытующе и твердо произнес:

– Не могу ответить. Военная тайна. А между прочим, знаешь, артист, какой здесь потрясающий старинный замок. И что самое интересное. Есть там круглая башня, пустая внутри, и во внутренних ее стенах много-много окон. Знаешь зачем?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Когда-то, еще при рыцарях, по дну этой башни бегали голодные волки, и если какая-нибудь эстонка из местных, значит, изменяла мужу, то ее в голом виде бросали с крыши волкам на съедение. А в окнах сидели монахи, наблюдали, как она мимо них летит, и дрочили.

Полковник обрисовал эту картину так убедительно, что создалось впечатление, будто он сам был на экзекуции не далее как вчера.

– Выпьем за монахов, – предложил полковник, откупоривая вторую бутылку, извлеченную из того же сейфа.

– И за съеденных волками прелюбодеек… – добавил Андрей.

Мы выпили.

– Товарищ полковник, – сказал я, – разрешите обратиться?

– Разрешаю.

– Товарищ полковник, у меня вопрос чисто творческий. А что там во втором сейфе?

– Ответить не могу, – доверительно сказал полковник. – Секрет. А теперь за армию. За авиацию. И за флот. Только учтите, – полковник поднял указательный палец, – это три разных тоста.

Мы выпили, как он велел.

Тогда полковник снова открыл сейф «второй очереди» и извлек из него третью бутылку коньяка.

– Между прочим, артист, – обратился он ко мне, – ты на какую разведку работаешь?

– На нашу – сказал я и отдал ему честь левой рукой.

– Все равно не скажу. Военная тайна. А между прочим, вы знаете, что остров Сааремаа вошел в историю Второй мировой войны. По приказу Сталина с него в первые же дни войны, в июне сорок первого, тяжелые бомбардировщики улетели бомбить Берлин. Немцы были в шоке. А наши не вернулись. Выпьем за героев.

Мы выпили.

– А теперь, артист, – обратился ко мне полковник, – спроси меня, что лежит в главном сейфе?

– Не буду, – ответил я.

– Нет, спроси, – не отставал полковник.

– Не могу, – помотал я головой, – это военная тайна.

– Спроси, потому что только теперь, когда я понял, что могу тебе доверять, отвечу… – настаивал полковник.

– Не надо, – сопротивлялся я.

– Нет, надо, чтоб ты знал, какую «нелегкую службу мы вместе несем, вдали от России, вдали от России…», – запел он неплохо поставленным голосом.

Потом повернулся к стене и начал вращать колесо на главном сейфе. Что-то зазвенело. Вбежал вестовой.

– Боевая тревога! Товарищ полковник! – доложил он.

– Отставить! – рявкнул на него командир и добавил совсем интимно: – Это я забыл сигнализацию отключить. Кругом, марш!

Вестовой вышел.

Полковнику с трудом удалось найти кнопку отключения тревоги. Но он нашел ее и нажал, потом отворил дверь сейфа «первой очереди», сунул туда руку и достал запечатанный сургучом конверт.

– Ну, это так, – сказал он, презрительно глядя на конверт, – тоже пакет с инструкциями, а вот главное я покажу, если только вы будете держать язык за зубами.

Мы дружно пообещали.

Полковник выудил из сейфа и поставил на стол литровую бутылку с прозрачной жидкостью.

– Девяносто восемь градусов, – сказал он. – Тройной перегонки. Через активированный уголь. Сам гнал. Это главное, а инструкции – так, херня.

Мы с уважением уставились на бутылку.

– А попробовать можно? – спросил Андрей.

– Ты что, артист? – сурово сказал полковник. – Это же неприкосновенный запас. Только в случае войны!

–  Какой колоритный мужик!  – воскликнул Пьер.  – Жаль, что место действия уже нельзя использовать. В очередной раз отошло к другому государству!

–  Ну и что?  – не согласился я.  – Назови остров Сааремаа островом Дальний, перенеси действие в море Лаптевых и убивай наповал французских читателей. Точно такой же точно полковник где-нибудь там сейчас служит.

–  Хорошо. Воспользуюсь твоим советом. А знаешь, Алекс, о чем я еще подумал? Весело вы жили. По твоим рассказам, СССР тюрьмой народов не назовешь. –  Может, кто-то и воспринимал это как тюрьму. А мы не просто не замечали окружающего «совка». Жили так, будто его не было. Вот популярнейший анекдот того времени. Вызывают одного мужика в органы: «Вы Иванов Иван Петрович ?» – « Ну, я».  – «Были вы вчера в гостях по адресу: Сивцев Вражек, дом семь, квартира пять?» – « Ну, был».  – «А что вы там говорили о советской власти?» – «Кто, я?» – «Кто же еще? Вы, вы».  – «О советской власти?» – «Вот именно, о ней».  – «Да не пошла бы она!..»

Письмо в XXX век

Эта байка хорошо известна в Питере. Ее пересказывают в разных вариантах. Я тебе, Пьер, изложу ее так, как рассказывал мне замечательный художник Борис Биргер. Он был художником фильма «Прощай», где я снимался.

В канун очередного юбилея советской власти в Ленинграде, который пафосно именовали тогда «городом трех революций», начальство перестаралось. Верно замечено: услужливый дурак опаснее врага. На заседании обкома партии было решено реконструировать события полувековой давности. Как это будет выглядеть, никто не задумался. Так, в один из дней по направлению к Финляндскому вокзалу, куда полвека назад прибыл на поезде вождь революции В. И. Ленин, по улицам пошли инсценированные демонстрации рабочих с лозунгами: «Свободы и хлеба». Более актуального лозунга для эпохи коммунистического правления найти было трудно. У жителей города это шоу вызывало саркастические улыбки.

Атмосферу абсурда дополняли бесконечные «Обращения к потомкам», которые сочинялись в патетическом стиле, а потом с не меньшим пафосом и при большом скоплении народа зарывались в землю в металлических капсулах.

Эти бредовые начинания властей не могли не вызвать встречной реакции у мыслящих людей города. Представители творческой и технической интеллигенции по вечерам собирались в кухнях, заменявших им клубы, и возмущались, возмущались, возмущались…

Герой моего повествования, назовем его Колбасюк, возмущался с чистой совестью. В отличие от многих, он не запятнал себя идеологическим сотрудничеством с властями, работая музейным хранителем в оружейном отделе Государственного Эрмитажа.

И вот, как-то вечером, выпив бутылку водки в кухне своей хрущевки на пару с приятелем, таким же, как он, алканом и диссидюгой, и посмотрев по телевизору сюжет о закладке капсулы с очередным посланием к потомкам, Колбасюк произнес:

– Это что же получается? Представляешь, через тысячу лет откопают наши потомки из земли эту железяку, прочтут этот бред и подумают, что мы тут были полными мудаками! А ведь мы, Мишка, очень даже неглупые люди.

– Точно, – согласился приятель. – Меня тоже рвет, когда я слышу: «Вам, родившимся в трехтысячном…»

– Надо что-то делать… – сказал Колбасюк. – Знаешь что, давай сами напишем письмо потомкам. И расскажем им все как есть…

– Вот именно! – подхватил Михаил, пораженный простотой и оригинальностью этой идеи.

Приятели налили еще по одной и решили не откладывать дело в долгий ящик.

Письмо потомкам писалось, как песня, – на одном дыхании. В яркой и образной форме, с многочисленными примерами, они изложили там все, что думали про Великую Октябрьскую социалистическую революцию, про советскую власть, про любимую коммунистическую партию со всеми ее вождями от Ленина до Брежнева. Они живописали и про сталинские лагеря, и про отсутствие в магазинах масла, хлеба, колбасы, штанов и всего остального, столь необходимого человеку для более-менее сносного существования.

Этот шедевр эпистолярного жанра, представлявший собой несколько страниц убористого текста, потомки в далеком будущем могли бы оценить как документ потрясающей художественной и исторической силы. Там была только правда, чистая правда и ничего, кроме правды.