Родичи

– Как? – поинтересовался.

– Спит, – ответил Чук.

– Нажрался и спит, – подтвердил Гек.

– Слушайте меня! – Грановский сморщился от боли. – Открываете камеру, я вхожу, вы запираете, и что бы там ни происходило, оба глухи и слепы! Ясно?

– Ясно.

– Ясно?!

– Так точно! – ответили оба дуэтом.

Лязгнули засовы, щелкнули замки, дверь открылась, и Грановский бесшумной тенью скользнул в камеру, одев неповрежденную руку в кожаную перчатку.

Прапоры поступили по инструктажу, тотчас заперев дверь за полковником.

Грановский некоторое время стоял под тусклой лампочкой, освещающей довольное лицо Арококо, и смотрел, жадно вглядывался в физиономию жертвы. Тут в груди черномазого заклокотало, и он поворотился к стене, открыв на обозрение Грановскому широкий затылок, поросший густым волосом, словно собачьей шерстью.

«Вот и славно, – подумал Грановский, – как хорошо все!..»

Полковник получше натянул перчатку и, воздев кулак, придвинулся к Арококо.

– Ну, – выдохнул Грановский. – Помолясь!

Каким-то особым приемом, сверху вниз, костяшками кулака, он нанес удивительный по резкости удар в середину шерстяного затылка Арококо. При этом ноздри полковника коротко выдохнули, он сделал шаг назад и стал наблюдать.

При ударе голова черномазого мотнулась к стене, глухо ударилась о бетон и осталась лежать недвижимой.

«Переборщил, – понял Грановский. – Сознание потерял, сука!»

Полковник решил переждать минуту, затем, подойдя к нарам, сунул руку в перчатке к лицу Арококо, схватил за нос и стал выкручивать голову к себе физиономией. Ему это удалось легко, что-то треснуло, и получилась вполне странная картина. Все тело Арококо лежало поворотившись к стене, и лишь голова лицом в обратную сторону.

Грановский матюгнулся про себя, поняв, что сломал уроду шею, задумался о том, как оправдается перед начальством, но тут голова приоткрыла один глаз сверкнув им почти радостно, затем растянула губы в улыбке и выпустила изо рта зловоние.

– Ну, вот и чудно, милый, – обрадовался полковник, собирая кулак для следующего действия. Он решил отойти от намеченного плана и забить свое собрание костей в ухмыляющийся рот Арококо.

– Сейчас я тебя зубов всех лишу! – предупредил Грановский, выпустив свой кулак в цель, но в последнее мгновение увидел, как пасть Арококо открывается втрое шире, нежели у обычного человека, свободно пропуская кулак в перчатке в зловонное нутро.

Затем все произошло мгновенно. Язык Арококо облизал кулак Грановского, отыскивая большой палец, а мелкие зубки сомкнулись разок и откусили с хрустом найденное. После сей экзекуции пасть черномазого выплюнула беспалую руку полковника, челюсти зажевали быстро-быстро, затем колючий, словно еж, кадык поехал скоростным лифтом к ключицам, а затем столь же быстро вернулся восвояси. Арококо некоторое время прислушивался к ощущениям в желудке, как будто остался доволен, и протяжно рыгнул.

Теперь, сожрав второй палец Грановского в довесок к обеду, Арококо Арококович был сыт и настроен безмятежно.

Того же нельзя было сказать о полковнике, оставшемся без больших пальцев на обеих руках. Осознав это чудовищное уродство, прочувствовав выдающуюся боль, специалист потерял хладнокровие и попытался окровавленной рукой расстегнуть кобуру с табельным оружием. Это ему удалось, но пистолетик без большого пальца никак не ухватывался и в конце концов упал на бетонный пол.

– Гы! – осклабился Арококо, с удовольствием наблюдая за немощью Грановского.

Это «гы» окончательно добило теперь уже бывшего специалиста, и он с криком: «Сука-а-а-а!» – бросился на врага, который, в свою очередь, удивился такой прыти истекающего кровью дурака, не двинулся и мускулом единым, возлежа на нарах, как в шезлонге под солнцем…

Братья-прапорщики слышали, что за бронированной дверью происходит нечто, выходящее за рамки их представлений, но, памятуя инструкции, выданные Грановским, держались стойко и в ситуацию не встревали.

Тем не менее события продолжались…

Пасть Арококо опять открылась наподобие собачьей обнажая вонючий зев. Кривые пальцы тисками схватили Грановского за кисть перебинтованной руки, подтянув ее к слюнявым деснам…

Перед экзекуцией Арококо Арококович опять сказал «гы» и трижды куснул раненую конечность.

Здесь близнецы услыхали такой душераздирающий крик, будто свинью резали неопытной рукой. После этого крика раздался следующий, и вовсе леденящий души, отчего близнецы твердо решили покинуть внутренние войска и возвратиться в деревню на должности трактористов.

Затем все стихло, и тишина беспокоила уши целых полчаса, пока братья собирались с силами, чтобы открыть камеру и посмотреть, что же все-таки там произошло…

На полу камеры лежал, скрючившись, полковник Грановский. Он был точно мертв, но что более всего поразило близнецов – это ушные раковины, ноздри и рот командира. Все естественные дырки на лице полковника были заткнуты его же пальцами, а стены камеры сплошь залиты кровью.

Подследственный стоял над жертвой и облизывал свинячьим языком свою харю.

Прапорщиков-близнецов он убил двумя выстрелами. Пули попали братьям точнехонько в сердца, и оба умерли почти одновременно. Старший тотчас, а младший двумя минутами позже. Таким образом, Чук и Гек прожили жизни одинаковые, вплоть до секунды продолжительностью, не очень выразительные и не слишком удачные судьбы, как оказалось…

Арококо Арококович далее действовал столь же решительно. Миновал следующую охрану, стрельнув дважды, выбрался на двор, сиганул через трехметровый забор и был таков…

Черномазый оставил после себя пять трупов, и сильный запах наступающего лета исходил от мертвых близнецов…

– Объявляли «Перехват»? – поинтересовался генерал.

– Объявляли.

– Ничего?

– Ничего, – подтвердил начальник изолятора. – Пацанов жалко.

– Жаль, – подтвердил Иван Семенович, вспомнив лица близнецов.

– А в коридоре земляникой пахнет, – зачем-то сказал начальник.

– Ага, – машинально ответил генерал, но что-то резануло его слух, и он почти закричал в трубку: – Всех на вскрытие! Вызовите этого… как его… ринолога! Специалиста по носам! Все проделать срочно и доложить! Ясно?!!

– Так точно! – ответил начальник, удивленный таким генеральским напором насчет ри… ухогорлоноса.

Повесив трубку, начальник изолятора попытался представить, что он скажет двоюродной сестре про смерть ее близнецов… Так ничего и не надумал…

А Иван Семенович, до крайности возбужденный произошедшим, вдруг как-то неожиданно расслабился телом и душой, вспомнив, что они с Машей идут в пятницу на балет в Большой. А еще он опять подумал, что ничего ревностного в душе его по отношению к службе не осталось. Как странно все это. То ревностность в служении Отечеству, то прохлада к родным берегам.

Старость, наверное, решил Иван Семенович, направив машину к дому…

Все следующее утро Никифор Боткин описывал криминальному художнику внешность красавца блондина, а тот, в свою очередь, фантазировал на бумаге.

Катерина находилась здесь же и давала небольшие поправки.

Выпив за завтраком полстакана брома, Боткин даже чувствовал к медсестре расположение и иногда обнимал ее за талию. К обеду в нем проснулось сексуальное желание, и он, сославшись на то, что усталость пришла в его еще не выздоровевший окончательно организм, расстался с посыльным генерала и попытался уединиться с Катериной в дальнем углу сада, желая овладеть ею, просто распнув у дерева.

Не слишком поддаваясь, Катерина все же обхватила руками ствол сосны, чувствуя, как Никифор елозит руками в ее нижнем белье.

– Так девка я?! – пытала медсестра, напрягая ягодицы и мешая Боткину.

– Не девка, не девка! – раскраснелся хирург.

– Вагина я ненасытная?!

– Нет, мышиный глаз! – трясся Киша.

– То-то!

Наконец Катерина расслабила ягодичные мышцы, выгнулась кошкой, обтачивающей коготки о древесную кору, и изошла соком.

Здесь Никифор почувствовал неладное.