Очарование зла

Свернув за угол, Эфрон начал сутулиться. Он не думал сейчас об Игнатии Рейссе, о человеке, у которого отняли жизнь. Внезапно накатил страх: докажут вину, арестуют, запрут в камере! Вряд ли казнят — ведь он лично не участвовал в преступлении, — но лишат свободы… это было бы ужасно.

Холодная испарина облепила все тело. Он прислонился к стене и несколько минут просто дышал, приходя в себя. Потом медленно побрел дальше. Сейчас ему казалось, что стоит получше всматриваться в дома и деревья — это последние, прощальные дни. И оттого окружающая осень сделалась пронзительно-прекрасной в его глазах.

Он шел к советскому павильону на выставке.

Советский павильон отменял все: и осень, и последние дни, и прощание. Он излучал обаяние упругой, бетонной жизни. Колхозница и Рабочий своими мирными орудиями труда бросали вызов Небу: казалось, это они выковали звезды и прибили их гвоздями к небосклону — и могут, между прочим, выдернуть в любой момент, и тогда мироздание осыплется, как снятая после спектакля декорация.

Эфрон вошел в павильон, отдаваясь под защиту этих космических сверхсуществ. После полутемного, забитого всяким ветхим хламом кабинета Роша помещение дирекции советского павильона выглядело роскошным, едва ли не дворцом. Много света, мало мебели, голые стены, пара портретов основоположников.

Дуглас благосклонно взирал на вошедшего из-за стола.

Эфрон повалился на стул, мешковато и кривовато.

— Выпейте воды, Эфрон, — велел Дуглас. — Придите в себя. Все складывается наилучшим образом. Встряхнитесь! Что с вами?

— Устал, — улыбнулся через силу Эфрон.

Дуглас налил воды в стакан, протянул ему.

— Выпейте и успокойтесь. Ничего страшного не произошло.

Эфрон медленно покачал головой.

— Вы полагаете?

— Пейте! — прикрикнул Дуглас.

Эфрон повиновался. Вода в стакане отдавала тухлятиной. «Странно, — подумал он, — стакан сверкает чистотой, графин — тоже, а вода тухлая. А у Роша все наоборот. Стакан грязный, но, если налить в него воду, будет вкусно, я уверен… Может быть, дело в том, что они — аборигены, а мы — пришлые… У нас даже вода портится, потому что вода — ихняя, на их стороне…»

— О чем вас допрашивали? — спросил Дуглас, бесстрастно наблюдая за тем, как Эфрон с отвращением глотает воду.

— Им известно, что я звонил Штайнер. Что она взяла автомобиль по моей команде! Она призналась в этом.

— Ну и что? — Дуглас пожал плечами. — Это обстоятельно повергло вас в такое волнение? Глупости! Глупости, Эфрон! — Он повысил голос. — Они никогда не смогут доказать этот звонок. А Кондратьев уже вне их досягаемости.

— В первую очередь следует срочно уничтожить все наши документы в «Союзе возвращения», — сказал Эфрон. — Там могут произвести обыск.

— Это будет сделано, — величаво обещал Дуглас. И улыбнулся почти дружески, насколько у него это получилось: — Чтобы вы были совершенно спокойны, скажу вам: никакого обыска в «Союзе» не будет. Я уже позвонил нашему человеку в прокуратуре. Так что идите и не впадайте в истерику.

Эфрон ощутил такой прилив благодарности к Дугласу, что безропотно допил из стакана воду и только после этого направился к выходу. Он понял в этот миг, что сейчас больше всего на свете ему хотелось бы увидеть Алю. Но дочка — в Москве, ужасно далеко. Внезапно она представилась ему заложницей, пленницей с пистолетом у виска. И если ее отец не сделает того-то и того-то, то некто неизвестный нажмет на спусковой крючок.

В следующий миг Эфрон услышал собственный тихий, горловой смех. Так. Истерика, о которой его предупреждали, начинается. Он быстро свернул за угол нарядной улочки и остановился перед небольшим баром. Там уже было битком набито: наступал вечер, и люди стекались в знакомое место, чтобы расслабиться.

Первый же стакан развеял странные туманы, клубившиеся в голове. Все лица, мелькавшие перед глазами и в памяти за минувшее утро, смазались, только одно осталось четким, одно, которое не вспоминалось за все эти часы: лицо Марины. Она выглядела далекой и неправдоподобно молодой, с круглым подбородком, мягким золотистым завитком на пухлой щеке. Да, и в очках. В те годы она носила очки — изредка.

Она всегда была сильнее. Она всегда решала: как быть, как поступать. Если она допускала ошибки, то делала это так властно, что у него не доставало сил пресечь их. Приходилось просто ждать, пока ситуация исчерпает себя.

Избрав собственный путь, он рассчитывал вызвать ее уважение. Тщетно. Она по-прежнему считала его бессильным. Ее властная тень по-прежнему стояла рядом, протяни только руку — и коснешься. Наверное, она презирала его. Но никто и никогда не был так сильно, так исступленно ему предан.

— Марина, — проговорил он вслух.

Какой-то господин покосился на него, но промолчал. Эфрон знал, что тот видит: пьяный человек смотрит в стакан и называет его женским именем. Привычная картина.

Когда Марина едва не ушла от него к Болевичу, Сергей думал, что умрет. Он знал, что ничего не мог дать ей, он знал, что она в своем праве — страстной женщины и гениального поэта — увлечься красивым мужчиной, найти в нем источник вдохновения, источник самой жизни. Сам он давно не был для нее таковым. Просто муж, неудачник, которого она таскала на плечах.

Эфрон с детства боялся бедствий и катастроф. Болезней, смерти. Он ощущал близость какого-то страшного конца. Никогда не мог заснуть, пока все домашние не собирались дома, и оттого мать перестала ходить в театр, всякий раз заставая сына в слезах, вспотевшим от ужаса.

Чувство ожидания чего-то ужасного не покидало его никогда, даже в самые счастливые времена. Собственно, в счастливые времена — особенно. И когда первая катастрофа разразилась — она не была неожиданностью. Так ему во всяком случае, казалось. Марина едва было не оставила его…

Марина! Что говорить о Марине? Даже на войне он не участвовал ни в одном победном наступлении. Зато ни одна катастрофа без Эфрона не обходилась. Чему тут следует удивляться?

Глава семнадцатая

То невидимое копошение в русской среде, которое так раздражало и нервировало комиссара Роша, продолжалось весь сентябрь. О наличии некоего «своего человека» у русских в прокуратуре Рош, разумеется, догадывался, и потому обыск в «Союзе» был произведен прежде, нежели противная сторона успела принять надлежащие меры. Захваченные документы ошеломляли.

Тем временем, пока велась обработка полученного материала, советские агенты нанесли второй удар, с совершенно неожиданной стороны: Рошу оставалось только крякнуть и приняться за сложную работу увязывания двух дел в одно. Из Лозанны торопили с уликами, а управление Сюртэ Насиональ наседало с поисками врагов общественного порядка в Париже…

Это событие буквально сотрясло эмигрантскую Русь. И заключалось оно в том, что бесследно исчез генерал Миллер, глава Русского общевоинского союза. Это было уже второе таинственное исчезновение главы РОВСа; первым был генерал Кутепов — и он тоже пропал. Прямо какое-то колдовство!

Скорбное известие принес в особнячок на окраине Парижа генералу Скоблину полковник Мацылов. Типический полковник, округлых очертаний, с бритым черепом, в очках. Он прибыл к дому Скоблина среди ночи, на автомобиле, и решительно постучал в дверь, послужив тем самым причиной неурочного вставания с постели Надежды Васильевны Плевицкой, пленительной супруги Скоблина. Облаченная в халат, Надежда Васильевна долго препиралась с Мацыловым у запертой двери:

— Кто пришёл?

— Полковник Мацылов! — топотал подкованными сапогами полковник. — Мне необходимо переговорить с Николаем Владимировичем! Срочно!

— В столь поздний час? — сладко зевала Надежда Васильевна.

— Дело неотложное! — голосом, который, должно быть, так любили полковые лошади, ответил Мацылов.

Надежда Васильевна, шурша подолом, отошла от двери. В глубине дома слышен был ее голос: «Нико-ля-а… К вам пришли!» Мацылов в нетерпении принялся расхаживать по крыльцу. Мерный звук собственных шагов усыплял его, как будто он стоял в карауле, но затем он вспоминал о деле, которое его привело, и снова встряхивался.