Страница 64 из 69
И только поднимаясь по лестнице, возвращаясь вечером к Иде, я понял, что это была Полин. И тогда я развернулся, перекрутился на каблуках по мраморной ступеньке лестницы и помчался вон из дома, в котором жила моя последняя любовь, моя пятидесятилетняя красавица Ида.
Я несся навстречу своему предыдущему пожару, зная, что никогда не сгорю в его пламени, что даже не обожгусь огненным языком страсти, а лишь пленюсь иллюзией таковой, так как все было в давнем прошлом и в нем же погребено безвозвратно!..
– Поли-и-ин! – просил я прошлое. – Моя любимая, Поли-и-ин!..
И лишь Настузя, моя милая Настузя, нянька моей жизни, гладила морщинистой рукой мои кудрявые волосы и совсем не удивлялась такому превращению. Она принимала картинки своего прошлого как должное, как плату за такую несчастную жизнь, за потерю своей любви, за потерю своего народа в глубоком детстве, и по-прежнему варила мне курицу на обед.
Я молодел с каждой минутой, нежнея щеками, и глупел мой взгляд. Я перестал удивляться Божественному провидению и перестал думать, что со мною случится впоследствии, как не думают дети всерьез о смерти.
А потом я более не смог улавливать события, происходящие вокруг. Лишь какие-то их обрывки летали ненужной бессмыслицей в моем мозгу. То я видел развешанные по квартире купальники, сочиненные Настузей, то вдруг слышал заливистый смех, доносящийся с улицы.
– Ха-ха-ха! – взлетало от подъезда. – Ха-ха-ха!..
Тогда я бросался к окну, распахивал его настежь и кричал во всю глотку:
– Бертра-а-ан! Любовь моя, Бертра-а-ан!!!
А потом опять горячая ладонь моей негритянки и холодная тряпочка на лбу…
А потом я услышал ее голос. Это было наяву…
Она говорила, что умирает. Она говорила, что пришли последние минуты ее жизни. Она сказала, что честно выполнила свой долг императорской няньки и с лихвой отработала полученную за себя отцом-папуасом кашихонскую сетку… А еще она шептала мне на ухо, чтобы я постарался добраться до России. Там родная земля позаботится обо мне!..
Я открыл глаза и увидел ее лежащей на полу. Руки были неестественно вывернуты, а глаза смотрели безжизненно вверх, как будто угадывали через потолок бесконечное небо с его однополыми обитателями.
И я заплакал по-детски от первого своего горя, от первой своей потери, прижимая руки к сердцу, словно боялся, что из него выпорхнет душа и вслед за нянькиной устремится в пространство.
– Моя Настузя! – простонал я. – Нянька моя любименькая!!!
А она лежала недвижимо, умершая на рассвете, оставившая меня одиноким в своем стремлении к детству, и мчалась ее душа безоглядно навстречу Бимбо.
И тогда, осознав свое одиночество, испуганный до ужаса, я заговорил, глядя на мертвую негритянку:
– Ты плохая. Ты оставила меня одного, а я боюсь!.. Я очень боюсь, понимаешь ли ты?!. Мама! Мама!.. Где моя мама?!!
А потом я помню пустыню и рыжего верблюда, везущего меня через осыпающиеся пески…
А еще потом как будто что-то вспыхнуло, и разглядел я себя на балконе дворца, в котором когда-то родился. Рядом стоял отец – Русский Император, взирающий на площадь, украшенную эшафотом; астролог и звездочет Муслим прислонился к стене, прикрывая от ужаса ладонью лицо, и старуха Беба, занавешенная кашихонской сеткой, икала от волнения.
А внизу, в море толпы, улюлюкающей в ожидании экстаза, взмывала на шест государственным флагом моя мать, привязанная за руки и мучающаяся от нестерпимой боли всем телом. Ее рыжие волосы развевались и рождали легкий ветерок в мире.
– Мамочка!.. – прошептал я с балкона вниз. – Мама!..
А палач все тянул за узлы веревки, выворачивая руки матери из плечевых суставов, то и дело поглядывая на бамбуковые колья, вбитые в землю… И наконец руки достигли металлического кольца, палач укрепил веревку и принялся сверкать на солнце кривым ножом, показывая царскому балкону готовность перерезать канат.
Ронял слезы на белое жабо мой отец, Император Всея Руси.
Я судорожно гадал, за что ее так тяжко пытают, ведь она старая и ее необходимо простить за грехи, мою мать, Инну Ильиничну Молокову, Государыню Российскую!
– Ах, мамочка, я тебя прощаю! – прошептал я. – Проща-а-а-ю!
– Это не ваша мама! – сказал астролог Муслим печально. – Это чужая женщина!
– Как ее зовут? – нервничал я, всматриваясь в казнь.
– Как ее зовут?.. – Звездочет задумался, припоминая. – Какое-то не наше имя!.. Кажется, Аида, или Ида… Да-да! – уверился он. – Ида!..
– Нет!!! – заорал я во все горло. – Отмените немедленно казнь!!! Я приказываю!!! Опустить флаг!!!
Отец посмотрел на меня с изумлением, поправил корону и сделал отмашку красным платочком.
И тут же стихла барабанная дробь и воцарилось на площади общее молчание. И только истошные крики павлина разорвали эту покорную тишину, разметали стоячий воздух, возвещая о всемилостивейшем прощении и о безумной радости жизни.
– Е-е-е-а-а-а! – орал победу павлин. – Е-е-е-а-а-а!!! – уносилось во Вселенную.
И толпа вновь заулюлюкала, теперь уже во здравие спасенной царицы, завыла великодушному монарху: "Слава!" – и помчалась снимать с дыбы свою Ильиничну, чтобы отнести российскую матушку на руках в монаршие покои и возложить на царское ложе отдыхать душою и замученным телом…
– Слава Эль Калему-у-у!!!
И тут я оказался на ее постели – голенький и розовый и, хлопая пустыми глазами, пускал к полу хрустальные слюнки, тыкая пухлыми пальчиками в рыжую материнскую пятку.
И она раздвинула на зов голые ноги, бесстыже раскинула их на север и на юг, открыв мне свое сумеречное лоно настежь, маня им мой туманный взор, притягивая рыжей порослью, слепя алой зарей…
И я пополз, пополз неуклюже, из последних сил, дергая лысой головкой и хватаясь за теплые простынки. Я полз к сумеречному лону, и крутилось в моем мозгу последнее слово, последнее в этой жизни понятие – ВХОД!.. И, войдя в него туго, растворясь в последе теплой массой, царским семенем, я припомнил образ моей Полин и осознал, что тогда все было не до сроку, все не ко времени хотелось, и что так и должно было быть без ВХОДА, а потому умилился последним вздохом и счастливо потерял мысль…
Hiprotomus закончил свой рассказ и замолчал. Я тоже ничего не говорил, а лишь наслаждался массажем Лучшей Подруги, то и дело почесывая зудящую щекоткой пятку.
Так в молчании прошли полчаса, а потом Hiprotomus надрывным голосом попросил меня достать из-под кровати баночку с жучихой, дабы развеять свою неутолимую печаль по прошлому плотской утехой.
– Ах, любовь! – вздохнул он и заворочался в шишке, готовясь выбраться.
Я выудил из темного угла баночку и, прежде чем поставить рядом, заглянул в нее… Сначала я не увидел самочки, а потом рассмотрел ее под травкой, забившуюся на самое дно…
Она была мертва… Жучиха напоролась на елочную иголку и, пронзенная в грудь острием, издохла.
– Ай!.. – взвизгнул Hiprotomus.
– Я куплю вам другую, – пытался я утешить соседа. – Сегодня же!
– Ай!..
Да что же так нога чешется? – подумал я и удивился, что и в этой жизни жука преследует злой рок и предсказания старого следователя вновь сбываются уже в другом пространстве, в другой его жизни.
– Ай!
– Помните, – спросил я его, – помните, вы рассказывали о том, как на поле боя пристрелили собаку золотой стрелой? Питбуля?..
– А что такое? – слабенько отозвался он.
– Не было ли, случаем, на наконечнике начертано чего-нибудь особенного?
– Нет, – уверенно ответил Hiprotomus. – Ничего такого. Лишь мои инициалы – А. и S.
И тогда я встал с постели и подошел к шкафу. Открыв дубовую дверцу и порывшись на самом его дне, я вытащил маленькую медицинскую коробочку. Поддев ногтем крышку, я подставил под солнечные лучи золотой наконечник стрелы, с выгравированными на нем буквами А. и S.
– Его когда-то извлекли из моего позвоночника, – сказал я.
– Да-да-да! – чему-то обрадовался жук. – Значит, это я вас тогда, как собаку! Через пространства и измерения!.. Ха-ха!.. Бывает же такое!.. Ха-ха-ха!..