Последний сон разума

Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности — в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.

Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.

Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.

— Сыночек мой, дорогой! — пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.

Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.

На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.

— И откуда сила-то у них такая? — поинтересовался он.

— От земли русской! — ответила повариха. — Откуда же еще!

— Я, пожалуй, посильней буду! — прикинул подросток.

— Конечно, конечно! — улыбнулась Кузьминична. — Ты самый сильный!..

Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках — не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.

К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.

Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.

— Ой! — вскрикнула Кузьминична. — Как ты вырос!

Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.

Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла — из страха.

— Есть буду! — оповестил Батый.

Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.

— Спасибо за мясо!

Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.

Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.

Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.

— Мама, — проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.

— Ох! — осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.

Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.

Старуха сидела, не закрывая глаз.

Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.

— Я — воин! — гордо произнес он. — Я — богатырь!

Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в комнату, в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее, порылся в гардеробе, отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое и, проговорив: «Я — Батый!» — вышел из входной двери.

Кузьминична по-прежнему сидела, привалясь спиной к стене, и держала стремящиеся наружу кишки.

Это он убил Кино! — внезапно догадалась старуха. — Это он ее детским мечом ткнул в самое нутро!..

Она потеряла сознание и находилась в странных эмпиреях другого бытия до прихода мужа, своего Дато, который, сохраняя самообладание, вознес жену свою на руки и бежал с нею до самого приемного покоя больницы, где ей сделали операцию и заверили пожилого супруга, что его благоверная останется жить.

Ему позволили сидеть с ней в реанимации, и когда она пришла в себя после наркоза, муж первым делом спросил:

— Он?

— Нет, — прошептала она синими губами, защищая сына.

— Он! — был уверен Дато.

Батый вышел из дома и направился в сторону вокзала. С ним была сумка, в которой помещались остатки жареного мяса. Кинжал был устроен под левой подмышкой, подвязанный на ремешке.

На вокзале он подошел к воинской кассе и попросил у миловидной кассирши билет до Улан-Батора.

Девушка выписала проездной документ и подумала о покупателе, что он ничего себе лицом и телосложением, только вот голос тонковат.

— Служить? — поинтересовалась кассирша.

— Воевать, — ответил Батый.

Девушка с пониманием кивнула головой, а когда покупатель удалился, по прошествии получаса она вдруг осознала, что не взяла с него за билет деньги. Еще она подумала, что в той стороне, куда отправился азиат, вроде бы горячих точек нет, в чем, впрочем, до конца не была уверена… Она провздыхала до конца рабочего дня, сетуя на себя, что как была дурой всю жизнь, так и останется таковой навсегда! За билет до Улан-Батора ей работать целый месяц.

Батый сел в поезд, забрался на полку и смотрел долго на удаляющийся город, в котором он родился и который покидал навсегда.

— Я — воин! — шептал он. — Я — богатырь!..

Мыкин и Митрохин с удовольствием проводили время на погранзаставе. Так как они были на переподготовке, к которой кадровые офицеры относились снисходительно, считая тридцатипятилетних мужиков гражданскими, то и спроса с них не было никакого. Более того, офицерский состав даже несколько завидовал мужикам, поскольку те жили в мегаполисе и были причастны к его радостям, в частности к пивным местам и девицам, коих в азиатских степях не имелось вовсе.

Начальство закрывало глаза на то, что друзья частенько самовольно уходили за пределы части и возвращались навеселе.

— Лишь бы солдат не вовлекали! — мудро решил начальник заставы.

— Ах, благодать! — вздохнул Митрохин, потягивая пивко и закуривая его травкой, приобретенной на базаре.

— И не говори! — поддержал Мыкин, обсасывая воблино ребро.

Друзья отдыхали в котельной, которая обогревала всю заставу. Они расположились на толстых трубах с горячей водой и воображали себя на теплом пляже.

Котельная работала на угле, который забрасывался в специальную печку.

— Устарелая система! — со знанием дела констатировал Мыкин. — Лет тридцать как вышла из употребления!

— Как думаешь, ищут нас? — поинтересовался у друга Митрохин.

— А ты думал, забыли! — сплюнул пивной слюной Мыкин. — Какого хрена ты у мента пушку хватанул! Если бы не ствол, то давно бы забыли!

— Да, — согласился Митрохин. — Дурака свалял.

— Авось пронесет! — неожиданно перекрестился Мыкин, чем удивил подельщика.

— В Бога веришь?

— Готов во все верить, лишь бы пронесло!

— Все будет зер гут! — улыбнулся Митрохин и глотнул пива прямо из трехлитровой банки, не пролив ни капли.

Дверь в котельную отворилась, и весь кайф друзьям обломал старшина Огрызов. Он втащил в жаркое помещение свое жирное тело и, оглядев картину попойки, сделал притворно-круглые глаза.

— Да это что такое здесь происходит! — возопил старшина. — Да как посмели!

— Пшел ты! — процедил сквозь зубы Мыкин, разо-млев на горячей трубе.

Старшина, честно сказать, совершенно не хотел скандала, а просто желал, чтобы его пригласили на распитие пива; попросить гордость не позволяла, потому служака решил показать власть, а потом смилостивиться и утолить жажду за чужой счет. Но не тут-то было! Его примитивно послали! Приходилось отстаивать свою честь и честь мундира!