Страница 25 из 54
Что только Вова не пробовал делать! Он даже пускал струйку воды в ванную, наполненную на треть засохшей листвой. Листья начинали преть, это, конечно, было чуть похоже на увядание, но скорее пахло обычным перегноем. Рыбаков отчаянно страдал и доставал из своего детского мешка НЗ – несколько листиков, которые сохраняли свежесть осени, как будто только утром сорванные с черенков первым осенним ветерком. Он осторожно брал листья на трясущиеся ладони и укладывал на них лицо со своим сизым носом, который втягивал необходимые молекулы, посылая их в самую душу.
После вскрытия мешка с НЗ к Вове обычно ночью являлся бородатый мужик и кричал в окно жалобно:
– Володька! Отдай мешок!
Но Рыбаков мешка не отдавал, привыкнув к мистическому мужику, как к себе самому, и только отвечал:
– Не могу, товарищ! Мешок мой!
– Да как же! – почти плакал бородатый. – Я его в траве забыл, отлучившись по нужде. Там еще краски были!..
– Что упало, то пропало! – резонно отвечал Вова и шел спать в ванную, зарываясь в осенние листья, подальше от навязчивого старика.
Засыпая, он думал, что старый, потертый, латаный-перелатанный мешок – волшебный, что все, что есть в Вове, появилось именно из него. Наверное, вся жизнь вокруг из мешка выстроилась, весь мир с его временами года. Отдаст Рыбаков мешок – и все пропадет во тьме, как свет в комнате выключат!
При таких мыслях он обычно быстро засыпал, и снилась ему осенняя пора со своим золотом зрелости. Так стареющий человек, которому все обрыдло на веку, вдруг возгорается взглядом неизвестно отчего, несколько времени прыгает по земле молодым и счастливым, а потом быстро умирает.
Так и с осенью. Воспламенится буйством красок, просияет внутренним светом, а потом в ночь одну – мертво все, зима…
Иногда Вове снились дворники – враги осени. Они начинали мести на бульварах и в парках самый цвет, сооружая из него огромные кучи, которые безжалостно поджигали, не понимая, что цвет не горит, как и живая плоть, только дым сладковатый тянется к небесам, как из трубы крематория.
А они только полетели, первый раз, с обломившихся черенков, кружась в радостном полете, ввинчиваясь в воздух, ускоряясь, плавно парящие, всяческие субъекты, как и весь человеческий род. Если бы не огненные кучи, листья, как летучие змеи, еще взлетали бы многажды, поднимаемые резвыми ветрами. А потом уже тяжелые дожди, снег…
Вова всегда старался опередить дворников, карауля первые лучи солнца. Когда начинало сыпать красками, он радовался, как маленький ребенок, собирая урожай кленовых, березовых, осиновых в свой мешок детства и перетаскивал добычу в свою квартирку, где сортировал частями по полкам, в шкаф, ванную, всовывал листочки даже в ботинки, вместо стелек.
Когда Вова простужался, или болело у него что, то опять же листья спасали плоть, приложенные к нужным местам. Исцеляя, они теряли свой яркий цвет, отдавали его человеку, который понимал такую жертву и всегда выздоравливал.
Вова не знал, что у него была невольная последовательница в любви к листьям – ботаничка из его школьного детства, которой он подарил гербарий, заставивший отступить бессонницу. Она до самой смерти тоже собирала в парках листья, заваливая ими всю квартиру. А перед смертью велела дочерям положить в гроб свежих осенних листьев!.. Сама, засранка, померла ранней весной! Посему дочери проигнорировали наказ матери – не лететь же, в самом деле, в Австралию! Да и листья у них не те!.. Ах, мама, мама…
Вове было совсем плохо две недели. Он даже почти не рисовал, валяясь на диване полумертвым. Пил особенно много, но не цепляла его огненная вода вовсе, лишь мочевой пузырь мучила большим количеством жидкости.
А как-то, в субботу, в дверь позвонили, и на пороге предстала во всей своей непостижимой красоте продавщица Зюкина, которая почти совсем была уверена, что ханыга-художник навернулся в белой горячке.
Она с трудом сдержала звериный рык, когда поняла, что производитель ее материального блага еще жив и выдыхает из себя пьяную атмосферу.
– Что же вы, Владимир? – спросила она, силясь найти продолжение вопроса.
– А что? – удивленно поинтересовался Рыбаков.
– Что же вас не видно? – нашлась Зойка. – Я волноваться стала. Пройти можно?
Она протиснулась между Вовой и дверью и прошлась по квартире туристом. Заметила стоящие возле стен картины, которых было навалено в три слоя, и чуть было не крякнула от подскочившего давления.
«Убью! – решила. – Сама!»
Ею овладело лихорадочное состояние, она вспоминала судорожно, не видал ли ее кто в лифте, или у подъезда?.. Определилась, что ножом в сердце ткнет! Пока его найдут, алкоголика!.. Да он и так уже мертвый! Журнал «Югославия» подтвердит!..
Ишь, ходит, думала Зюкина. Глазами зыркает! Подозревает чего?
А Вова и не ходил вовсе. С трудом сидел на своем диванчике, так плохо ему было. В глазах плыло окружающее, он лишь промямлил – «садитесь», и потерял сознание.
Лихорадка постепенно перестала трясти внутренности Зюкиной. Неожиданно она поняла, что Вова Рыбаков вне себя, что вот, наступил этот момент! Паразит даже сопротивляться не станет!
Побежала на кухню, нашла единственный нож, одинаково тупой что с одной стороны, что с другой. Точилки, конечно, не имелось, попыталась в истерике навострить о батарею, но лишь лезвие погнула.
– Сволочь! Сволочь! – приговаривала.
Наконец, решилась, расслабила бретельки лифчика, чтобы легче дышалось, и пошла в комнату, держа нож в потной ладони, пряча руку за лошадиный круп.
«От таких надо безжалостно избавляться! – уговаривала себя Зюкина. – Разложившиеся уроды, которые лишают Родину здорового потомства. Совсем мальчики в стране не рождаются, а если кто и проклюнется, то нездоровенький с младенчества. А как армию защищать от поганой Америки…» Здесь Зоя поперхнулась, так как уже давно считала себя жительницей Нового Света… Ну, не от Америки, а от всякой азиатской погани!
Она нарезала круги вокруг Вовиного дивана, как хищная кошка, и когда подошла вплотную к безсознанному художнику, то мысль ее остановилась, осталось лишь действие одно.
Зюкина опустилась на колени, вознесла нож над головой и собралась было нанести удар в шею алкоголика, но вдруг Вова открыл глаза, и взор его был необычайно ясен.
– Как вы красивы! – пробормотал он восторженно. – Божественно!
Зойка от неожиданности икнула громко, так что в лампе отдалось, но контроль над собой не потеряла.
Издевается, решила, и обрушила всю мощь, вложенную в нож, на Вовино тело.
Тупое острие пробило плоть чуть ниже правой ключицы, задело несколько кровеносных сосудов и порезало человеческое мясо…
Последнее, что увидел Вова, или ему это показалось – большую птицу, пролетающую мимо окна, со странной рыбиной в когтях…
Зюкина продолжала тыкать тупым и гнутым ножом бездыханную плоть жертвы, пока силы не оставили ее могучее тело…
После сего многие наблюдали из своих окон огромного сложения тетку, волокущую на спине то ли оконные рамы, то ли еще чего…
Вова пришел в себя ночью, освещенный полной луной, весь в засохшей крови, с булькающим при дыхании легким.
Памяти о произошедшем не было, и он, слабый и немощный в этом состоянии, лишь вопрос себе задавал:
– Как же это я?
Потом, не обнаружив своих картин, подумал, что пропил их, снес доброй душе Зое Ивановне, но видать, его хулиганы избили и отобрали водку, а домой покалеченное тело автопилот доставил.
Он перевалился с дивана на пол, зашипел от боли в ранах, но пополз к тайному месту под паркетом, где хранился его мешок с мирозданием. Вытащил богатство из тайника и разделся догола. Пощупал себя и насчитал четырнадцать болезненных мест.
Вот это отдубасили, подумал Вова, борясь с болью и головокружением… Он поддернул длинным ногтем веревочку на мешке и осторожно достал охапку нежно пахнущих листьев. Как живые, подумал, и посчитал… Пятнадцать, обрадовался. Четырнадцать к ранам приложу, и один еще останется. Не должно быть в мешке пустоты, как и в небе. Хоть одна звезда, но должна быть видна в ненастье!