Страница 46 из 72
– Может быть, он мне СПИД вколол!
«Так тебе и надо, скотина!» – без эмоций на лице порадовался Утякин.
Машина «скорой» въехала в ворота больницы. К этому времени Ангелина Лебеда уже дышала полной грудью, ободренная всякими нужными уколами, хотя сознание пока не вернулось к ней, блуждая где-то совсем рядом.
Утякин расплатился со «скорой» строго по тарифу, чем расстроил старшего бригады.
Он грустно покачал головой и изрек:
– Брат брата не разумеет!
– Какой ты мне брат! – отмахнулся Михаил Валерианович. – Вымогатель от медицины!..
Он тотчас забыл о враче «скорой», сопровождая каталку с приходящей в себя Лебедой. Он не услышал, как вослед ему были произнесены неприятные слова:
– Сам, поди, старуху по башке шибанул! А мы обязаны сообщать обо всех странных происшествиях в милицию! Здесь ничего не поделаешь!..
Пыжиков успокаивал Утякина, осмотрев Ангелину на скорую руку:
– Вероятно, сотрясение! Но не слишком сильное!
Старуху уже переложили на приспособление, ввозящее пациентов в томограф, когда она пришла в себя и открыла глаза.
– Михаил Валерианови-ич!.. – проговорила она слабеньким голосом.
– Не напрягайтесь! – строго воздействовал Утякин.
– Что со мною?
– Сейчас выясним, – пообещал Пыжиков. – Не волнуйтесь, это – томограф, расслабьтесь на пятнадцать минут, и мы все проверим!
Пока машина щелкала, раскладывая послойно мозги Лебеды, Утякин давал распоряжение медсестре Александре – приготовить капельницу, успокоительное и снотворное.
– Будешь дежурить ночью прямо возле кровати! – распоряжался доктор.
– А возле кого? – поинтересовалась медсестра. – Мужчина или женщина?
– Ангелина.
– Наша Ангелина?! – воскликнула Александра.
– Наша, наша!
– О, Господи!..
Пыжиков перелистывал отсканированные слои мозга и докладывал Утякину:
– Сотрясения нет!.. Похоже, действительно только сильный ушиб… Слушай, какие у нее сосуды! На зависть! Если бы у меня были такие сосуды, я бы академиком стал!..
– Не станешь, – пробурчал Утякин, вглядываясь в монитор компьютера.
Он не заметил, как вновь обидел Пыжикова.
Утякин сам взялся везти каталку в отделение, приказывая Ангелине не разговаривать до поры, когда услышал позади:
– Ты меня, Миша, когда-то выручил, теперь я тебя… Мы квиты. Пожалуйста, ко мне больше не обращайся!
– Хорошо, хорошо, – отмахнулся Утякин, всецело поглощенный мыслями о своей пациентке.
От такой неблагодарности нейрохирург Пыжиков чуть не прослезился, но взял себя в руки, постарался разложить обиду на молекулы и выдохнул ее через ноздри…
Уж как хлопотала Александра. Она сама взяла на руки Лебеду и переложила в постель с идеально взбитыми подушками.
– Что же вы, Ангелиночка! – приговаривала баском. – Как же так!
А старуха, крепчая на глазах, лишь виновато улыбалась. Утякин воткнул ей в вену иглу, подсоединил капельницу и наконец спросил:
– Что произошло?
Физраствор потек в вену живительным ручейком, укрепляя кровь, а Лебеда, сделав глупые круглые глаза, ответила, чуть сипя:
– Не помню… Отшибло память…
Утякин внимательно посмотрел на пациентку и ободрил ее словом.
– Ничего, восстановится!
Оставив старуху на попечение Александры, он отправился в свой кабинет, где до утра просидел безучастный ко всему. Иногда тренькал мобильный телефон, определяя домашний номер – Светочка волновалась, но Михаилу Валериановичу было не до соучастия к чужому, пусть и жениному волнению. Сам переволновался…
Михаил Валерианович, перенервничавший и усталый, пропустил крайне важный звонок…
Приобретя в магазине «Давидофф» любимые сигары, Чармен Демисович уселся в свой «Бентли» и через переговорное устройство распорядился шоферу ехать. По дороге он переложил купленные сигары в старинный походный хьюмидорх одну закурил в салоне, пуская плотный дым через рот и ноздри одновременно.
Настроение у Чармена Демисовича в этот вечер было печальным, впрочем, как и во все вечера предыдущего года. Будучи человеком, чрезвычайно сильным духом, он не позволял своему существу опуститься в пучину депрессивного океана, хотя для этого была глобальная причина…
Он успел выкурить лишь четвертушку сигары, когда автомобиль подкатил к чистенькому подъезду старого, но замечательно отреставрированного дома.
Чармену Демисовичу в доме неподалеку от Лубянской площади принадлежал этаж площадью что-то около тысячи метров, в котором прижился стиль модерн.
Антикварная мебель, картины истинных мастеров, бассейн, выложенный штучной плиткой, поднятой с затонувшего греческого корабля, которой возраст был за пятьсот лет, винная коллекция, входящая в десятку лучших в мире, – ничего в последний год из вышеперечисленного не радовало Чармена Демисовича, как должно было. Утонченное выражение богатства лишь чуть скрашивало происходящую жизнь.
Выйдя из лифта прямо в прихожую квартиры, он скинул с плеч в руки горничной с вычурным именем Изольда легкое демисезонное пальто с опушкой из норки, передал ей трость с головой бедуина и сразу же, не меняя ботинок на любимые тапки с загнутыми по-восточному концами, прошел в женскую спальню.
Она сидела на банкетке возле окна, всматривалась, не шевелясь, в движение улицы. Она по-прежнему держала спину прямо, стала еще худее, чем в молодости, все такая же, похожая на селедку.
Она не повернулась на приход мужа, лишь костистое плечо слегка опустилось, показывая Чармену, что жена все же заметила появление мужа.
Он несколько потоптался в нерешительности возле двери, а потом, словно решившись на что-то непростое, вошел.
Сейчас он был похож на совсем уставшего печального верблюда, в глазах которого застоялись слезы.
Он остановился в метре от жены и тихо позвал:
– Ксана!..
Она также тихо ответила:
– Чармен…
Он сделал еще шаг, склонился и коснулся пухлыми губами ее приоткрытой шеи.
– Ты опять не снял ботинок, – констатировала она, так и не обернувшись.
– Не снял, – подтвердил Чармен.
– Все хорошо? – поинтересовалась она.
– Да, дорогая… Все хорошо.
Если бы она обернулась, то без труда рассмотрела в глазах мужа огромную любовь. Но у нее не было сил оборачиваться.
– Ты опять станешь меня мучить?
– Ты же знаешь, милая, как это необходимо, – произнес он проникновенно.
– Кому?
– И тебе, и мне.
– Скорее, тебе…
Этот диалог с той или иной степенью похожести происходил почти каждый день. И она устала от пьески, и он не хотел играть. Но в нем совершенно не было равнодушия, наоборот, его большое сердце страдало от прибывающей печали, он без слов хотел делать для нее все возможное, она же испытывала искреннюю апатию к судьбе, удерживалась лишь памятью про любовь к нему. Точнее сказать, если бы у нее были силы, она бы, конечно, его любила и в реальное время, но что-то в ней случилось не так – последний год рядом с ее телом топталась смерть. Чармен же не давал самому успешному собирателю урожая срезать этот пожухлый, утомленный стоянием стебель, сопротивлялся, защищая иссохшиеся листья от последнего порыва ветра.
А она просила:
– Отпусти!..
Он искренне не знал, что там, а потому удерживал ее, от любви своей не отпускал, невольно становясь мучителем.
– Ксаночка…
– Я знаю – не отпустишь… И когда она издохнет?
Чармен, стаскивая с пальца перстень, всем сердцем надеялся, что ящерка вечная, что ее неисчерпаемые силы посланы специально для него, чтобы указать ему, что там, куда просится Ксана, ничего нет! Ничего!.. «Все, что мы имеем, – находится именно здесь, и если надеяться на лучшее там, то зачем нужно это здесь…» Так глупый ребенок в ожидании десерта проглатывает, не чуя вкуса, великолепные закуски, отказывается от наивкуснейшего лукового супа, нежнейшей баранины, томленной в терпком вине, получая в награду за непрожитое лишь гадкую сладость леденца, составленную целиком из химии, но наделенную детским ожиданием – сосредоточением всех радостей земных… Самое главное, не точки в пространстве, а отрезок между ними!.. Счастье – не приход в Храм, а дорога к нему! Потому что Храма не существует!..