Страница 16 из 69
Хозяйка окинула его вежливым, но совершенно равнодушным взглядом. Он заметил, что она следила за ним, легко поворачивая свою очень толстую, но необыкновенно гибкую шею и одновременно приветствуя его кивками головы.
— Но когда она посмотрела на меня, — продолжал, недоуменно пожимая плечами, Везин все с той же извиняющейся улыбкой, — у меня вдруг возникло тайное опасение, как бы она одним прыжком не перелетела через этот каменный двор и не набросилась на меня, словно огромная кошка на мышь.
Он тихо засмеялся; тем временем, не прерывая его, доктор Сайленс сделал пометку в своей записной книжке, а Везин заговорил снова — таким тоном, словно опасался, что и так уже слишком много сказал, рискуя подорвать наше доверие.
— При всей своей полноте она была женщиной весьма подвижной и энергичной, к тому же очень наблюдательной: у меня было такое чувство, точно она знает все, что я делаю, даже тогда, когда нахожусь у нее за спиной. Голос у нее оказался мелодичным и звучным. Она спросила, есть ли у меня багаж, понравился ли мне мой номер, затем сообщила, что ужин у них подают в семь часов вечера и что в этом маленьком провинциальном городке принято рано ложиться и вставать. Это было предупреждение, чтобы я строго соблюдал принятый у них распорядок дня.
И голосом, и всем своим видом она ясно давала понять, что с ним будут хорошо обращаться, что он будет окружен неизменной заботой и что ему остается только выполнять все, что ему скажут. Никаких решительных поступков или энергичных усилий от него не потребуется. Все было полной противоположностью тому, что он претерпел в поезде. Везин вышел на улицу, успокоенный и умиротворенный, только сейчас осознав, что оказался в самой подходящий для него среде: повиноваться всегда легче, чем противиться естественному ходу вещей. И он вдруг опять замурлыкал, у него было такое ощущение, будто вместе с ним мурлычет весь город.
Путешественник праздно бродил по улицам городка, все глубже и глубже проникаясь царящим там духом спокойствия. Никаких особых целей у него не было. Поперек крыш стелились лучи сентябрьского солнца. За сбегающими вниз извилистыми улочками со старыми фронтонами и открытыми окнами виднелись сказочные равнины, то и дало мелькали романтические лужайки и пожелтевшие рощи, тающие в фантастически-причудливой дымке. Очарование прошлого ощущалось здесь в полной мере.
Улицы были заполнены живописно одетыми мужчинами и женщинами, все они куда-то спешили по своим делам, но, как ни странно, его типично английская наружность не привлекала ничьего внимания. Он забыл, что его туристическая внешность на фоне этих восхитительных картин должна смотреться как грубый и неуместный мазок, и все больше сливался с окружающим его пейзажем, наслаждаясь сознанием своей незначительности и такой необычной для него непринужденности. Казалось, он естественно вписывается в какой-то мягко окрашенный сон, даже не сознавая, что все это ему только снится.
С восточной стороны холм спускался особенно круто; примыкающая к нему равнина превратилась в море сгущающихся теней, где островки небольших рощ тонули среди широких просторов сжатых полей. Везин прошел мимо древних, некогда грозных фортификационных укреплений; разрушенные серые крепостные стены, причудливо оплетенные плющом, казались теперь совершенно безобидными. С широкой, огороженной парапетом площадки, находившейся чуть выше округлых крон аккуратно подстриженных платанов, на которой он просидел некоторое время, открывалась великолепная панорама: на палую листву ложились желтые лучи солнца, в вечерней прохладе прогуливались горожане, иногда до него даже доносились их неспешные шаги и тихие голоса. Плавно двигавшиеся фигуры казались ему потусторонними тенями.
Некоторое время Везин сидел, задумчиво купаясь в волнах тихого говора и слабых отголосков, приглушенных густой листвой платанов. Весь город вместе с холмом, где он, словно древо, пустил свои корни, мнился ему неким живым существом, в полудремоте что-то про себя напевающим.
И вдруг, пока он млел в сонной истоме, его слуха коснулись звуки труб и струнных инструментов; в дальнем конце заполненной людьми террасы, под приглушенный аккомпанемент барабана, заиграл городской оркестр. Везин любил музыку, хорошо ее знал и даже, тайком от друзей, сочинял немудреные мелодии с тихими аккордами, которые он, сидя в одиночестве, наигрывал с помощью левой педали. И эта плывущая меж деревьев музыка, которую наигрывал невидимый и, без сомнения, очень живописный оркестр, глубоко его тронула. Однако он не узнавал ни одной исполняемой музыкантами вещи; впечатление было такое, будто они просто импровизируют, без дирижера. К тому же в этих мелодиях не было хорошо прослеживаемого ритма, начинались они и кончались как-то странно, как если бы в эоловой арфе наигрывал ветер. Музыка была такой же неотъемлемой составляющей окружающего пейзажа, как догорающий солнечный свет и слабо вздыхающий ветер; и нежные ноты, выводимые старомодными печальными трубами, перемежаясь с более резкими аккордами струи, утопавших в мерной пульсации барабана, буквально завораживали.
Во всем этом присутствовало какое-то колдовское очарование. Странно безыскусная музыка была похожа на мелодичное шуршание листвы, на пение ночного бриза в оснастке невидимого корабля или — это сравнение поразило его неожиданной меткостью — на тоскливое завывание диких животных под луной… И, еще раз прислушавшись, он действительно стал различать жалобные, поразительно похожие на человеческие вопли котов, справляющих на ночных крышах свои свадьбы; крики повторялись через неравные промежутки времени, то усиливаясь, то ослабевая, — казалось, кошачья стая где-то высоко в небе торжественным хором прославляла луну.
Сознавая всю странность этого сравнения, Везин тем не менее чувствовал, что оно передает его впечатление от игры оркестра куда выразительнее, чем любое другое. Инструменты играли с невероятно странными интервалами, а крещендо и диминуэндо столь резко сменялись в странном смешении аккордов и диссонансов, что сравнение с кошачьим концертом становилось просто неизбежным. Однако, как ни странно, общее благозвучие сохранялось, а диссонансы, издаваемые полуразбитыми инструментами, были так необычны, что отнюдь не терзали слух.
Долгое время по своему обыкновению Везин всей душой отдавался звукам этой фантастической музыки и вернулся в гостиницу, когда уже начало смеркаться…
— Во всем этом не было ничего, что могло бы вселить тревогу? — полюбопытствовал доктор Сайленс.
— Абсолютно ничего, — заверил Везин. — Но, вы знаете, все это было так фантастически чарующе, что мое воображение сильно разыгралось. И возможно, — продолжал он, подыскивая подходящее объяснение, — это усугубило мою впечатлительность; возвращаясь в гостиницу, я получил добрый десяток вполне объяснимых подтверждений очарования этого места. Но было и много необъяснимого.
— Какие-то настораживающие случаи?
— Нет, не случаи. В моей душе теснилось множество непонятно чем вызванных живых объяснений. Солнце уже зашло, и полуразрушенные старые дома рисовались своими магическими очертаниями на фоне переливчатого, золотисто-алого неба. По извилистым улочкам струилась вечерняя полутьма. Равнина окружала холм, словно все прибывающее и прибывающее сумрачное море. Красота подобного зрелища может быть — и была в тот вечер — просто неотразимой. Но я чувствовал, что происходящее со мной не имеет ничего общего с таинственным и удивительным очарованием этой сцены.
— Это не было тонким преображением духа под влиянием красоты, — вставил доктор, заметив, что он колеблется.
— Отнюдь нет, — продолжал Везин, ободренный этой репликой и уже не опасаясь наших насмешек на свой счет. — Впечатления исходили из какого-то другого источника. На главной улице, например, где мужчины и женщины, возвращаясь с работы домой, делали покупки в лавочках и у разносчиков или, собравшись в группы, праздно болтали, мое появление не вызывало ни малейшего интереса, никто даже не поворачивался, чтобы взглянуть на незнакомца, к тому же иностранца. Меня просто игнорировали. И вдруг я почувствовал, что это безразличие и невнимание — сплошное притворство. На самом же деле все внимательно наблюдали за мной. Ни одно мое движение не оставалось незамеченным.