Конец республики

Спальня казалась убежищем Наготы, и зловещая желтизна предметов — символом Разлада и Ненависти, вошедших в ночной приют отдыха. Так подумал Антоний, остановившись на пороге и не спуская глаз с Клеопатры.

Кашлянув, он сделал шаг, и меч звякнул на его боку.

— Не беспокоит ли египтянку появление римлянина? — спросил Антоний, любуясь телом царицы и испытывая прежнюю любовь, сводившую не раз его с ума. — Если моя царица не желает видеть своего царя, то я удалюсь…

Приветливая улыбка мелькнула на губах Клеопатры, и чарующее сияние разлилось по ее одухотворенному любовью лицу. Казалось, божественная Красота в образе Афродиты сошла на землю, чтобы пленять смертных, пробуждать любовь к прекрасному.

— Останься, — тихо сказала она, приподнявшись. Царица стояла потягиваясь, и Антоний не спускал глаз с ее тела; умащенное мирром и нардом, оно лоснилось, блестя, как слоновая кость, и благоухая.

— Как жаль, что скоро мы расстанемся, — певучим голосом заговорила Клеопатра, увлекая его к ложу. — Я вернусь в Египет — это святая земля Кем, наследие Лагидов… Там странствуют боги в виде странников, там каждый камень овеян любовью царей и простых людей к женщинам, там сама Девственность нисходит на землю в виде юных тел, стремящихся к зачатию, там сама Плодовитость… Но нет, это тебя не трогает… Ты спешишь к отвергнутой тобой же римлянке! Октавия овладела твоими мыслями, Октавия!..

— Что ты говоришь? Успокойся.

— Нет, нет! Не ради восстановления римской республики, не ради власти над всем миром, не ради царской диадемы стремишься ты в Рим, а ради — Октавии! Я знаю это, знаю! О боги, до чего я дожила!.. Я отдала тебе все, что имела, — свое тело, душу, сокровища Лагидов, Верхний и Нижний Египет! Я рожала тебе детей, а ты…

В отчаянии она опустилась на ковер, устилавший пол, и, притворно рыдая, причитала, как рабыня или наемница:

— Ради Октавии ты готов ввязаться в эту войну, которая ничего не даст, кроме гибели супружеского счастья и призрачного завоевания Рима. Ибо я знаю, что сенат заставит тебя же подчинить Египет римскому владычеству, а Цезарь, проклятый людьми и богами злодей, будет добиваться отречения моего от трона Лагидов… Нет, оба вы, празднуя египетский триумф, поведете меня за своей колесницей, и плебс будет тешиться и издеваться над моим несчастьем!

— Что ты говоришь? — повторил Антоний. — Ты больна. Какие черные мысли овладели тобою! Разве не ты желала этой войны? Я уступил тебе, начав военные действия, уступил, разведясь с Октавией. А теперь, когда я зашел так далеко, что отступления быть не может, ты требуешь невозможного. Я говорил тебе об этом…

— Ты боишься общественного мнения Рима. А что для нас Рим?

— Не забывай, что Рим — моя родина, а я — римлянин!

— Муж, родом римлянин, а душою — грек, — всегда грек! — вскочила она. — Сознайся, что это так. Ведь ты не любишь Рима, ты любишь Элладу и Египет, и лицемерные слова твои…

Вспыхнув, Антоний отвернулся от нее.

— Мне надоели, Клеопатра, твои несправедливые речи. Я люблю Элладу, но Рим — дорогое отечество, и никогда я не отрекусь от родины. Я воюю не с Римом, а с тираном, поработителем римского народа: я хочу свергнуть его…

— Зачем лжешь? — не унималась Клеопатра. — Ты, царь, хочешь стать вождем популяров? Божественный Юлий был даровитее тебя и то споткнулся. Что же тебя привлекает в Риме — скажи? Власть? Но ты должен будешь разделить ее с Цезарем, ибо Октавия не допустит умерщвления брата…

Она помолчала и злорадно добавила:

— Ты хочешь Октавию.

Возбужденное лицо ее было прекрасно, напоминая лицо Афины-Паллады в афинском Акрополе, и Антоний, любуясь ею, повторял:

— Ты ревнуешь без причины.

Клеопатра притворно заплакала. Всхлипывая, она жаловалась на свою судьбу; никого она так не любила, как Антонии, — даже божественный Юлий не мог бы похвалиться такой любовью; она была неопытной девушкой, когда Юлий Цезарь соблазнил ее, и ездила в Рим не потому, что была влюблена в Юлия, а оттого, что, за беременев от него, добивалась усыновления Цезариона,

— Тогда и встретились с тобою, — вспоминала она, — и Афродита послала Эроса-Купидона, который пронзил мое сердце стрелой любви, выпущенной из лука: томительная ранка не заживала, любовь разрасталась, и, когда я встретилась с тобой в Тарсе (я отправилась туда, умирая от любви), я поняла, как сладостно быть твоей рабыней. И даже сейчас, униженная и оскорбленная твоим стремлением к Октавии, я умоляю Афродиту не разлучать меня с тобой, потому что я не вынесу горя и наложу на себя руки.

Вздохнув, Антоний взял ее в объятия и, посадив к себе на колени, ласкал ее тело.

— Обещай бежать со мной в Египет, — шептала Клеопатра, — мы придумаем вместе, как обмануть сенат, военачальников и легионы видимостью войны. О Марк Антоний, царь мой, властелин! Сжалься над своей рабыней, которая готова в знак любви к тебе и преданности целовать твои ноги!

Она опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и прижалась к ним лицом.

— Встань, царица! — дрогнувшим голосом выговорил Антоний. — Встань, умоляю тебя…

— Обещай бежать со мной…

Он колебался. Страшная тоска, стыд, отвращение к жизни овладели им. Он молчал, борясь с собою, но Тело было сильнее всего, и он, в душе проклиная себя, уступил.

— Пусть будет так, моя царица! — вымолвил он со стоном, подумав: «Со мною всегда меч, и я смогу, когда понадобится, пресечь нить жизни без вмешательства Парк».

Спустя несколько дней пришло известие, что Агриппа напал на берега южной Греции и захватывает корабли, подвозившие войскам Антония хлеб из Азии и Египта. Взятие Мефоны обеспокоило, а притворные поиски Агриппой удобного места для высадки легионов обманули Антония.

В то время, как он приказывал своим войскам соединиться, Октавиан высадился в Эпире.

Узнав об этом, Антоний послал гонцов к Канидию с повелением двигаться к Актиону, а друзьям, сенаторам и преторианской когорте отправиться на пристань, чтобы сесть на корабли.

Было холодно, шел снег, и Антоний вдыхал полной грудью морозный воздух. Лошадь под ним была резвая, молодая и нетерпеливо переступала с ноги на ногу, когда он садился на нее. Приближенные, ежась от холода, шептались, высказывая друг другу недовольство столь ранним отъездом: хотелось спать после бурно проведенной ночи и в промежутках между сном и пробуждением пить вино или ласкать женщину; хотелось, отдыхая, заниматься литературой или писать друзьям письма, играть в кости, астрагалы или петеию, не помышляя ни о чем, кроме игры; хотелось жить полной, беззаботной жизнью, не думая о войне, потому что воевать не хотелось, и, если кое-кто настаивал на этом, то приходилось соглашаться лишь потому, что во главе меньшинства стоял сам проконсул. А когда наступили раздоры, причиной которых было нежелание Клеопатры воевать, многие стали помышлять о возвращении в Рим, о бегстве к Октавиану. Что для них было в этой борьбе? Победа Антония или Октавиана — не все ли равно? О родине они не думали: она была для них там, где жилось хорошо, то есть они считали, что человек, владеющий состоянием, может не иметь родины и что понятие «отечество» — предрассудок или демагогия правителей, играющих на патриотических чувствах несознательной толпы. Поэтому они сочувствовали желанию Клеопатры прекратить войну и порицали Антония, приказавшего ехать всем к Актионскому мысу.

Сев на простую бирему и посадив приближенных и когорту, Антоний отплыл от ахейского берега.

Бирема плыла мимо мыса Аракса к Эхинадейским островам; слева вздымались горы славной Итаки, родины Одиссея, а впереди виднелась Левкада, дорический остров, с высокой горой, с вершины которой, по преданию, бросилась в море знаменитая Сапфо. Обогнув Итаку, бирема направилась к юго-западному берегу Левкады и поплыла вдоль западного берега по направлению к Актиону.

Дул попутный ветер. Темные холодные волны шумели за кормою, гребцы пели заунывную галльскую песню, и Антоний, стоя рядом с кормчим, думал с ужасом в сердце, что он обречен и с ним обречены на позор доблестные войска.